Пароль не нужен - Семенов Юлиан Семенович - Страница 56

• Предыдущая
• 56/73
• Следующая

Атаман Семенов, укрепившийся на границе с Китаем, в Гродекове, принял Меркулова с Ванюшиным в просторной избе, которую охраняли забайкальские казаки и китайцы-хунхузы.

Атаман сидел на деревянной длинной лавке в красном углу, под иконами. На столе, струганом, не покрытом скатертью, лежали яйца, сваренные вкрутую и уже очищенные, зеленый лук, бело-розовое сало, нарезанное тонкими ломтями, разделанная семга и большая тарелка красной икры. На подоконнике, в трех бутылях, стоял спирт, настоянный на можжевельнике, смородине и женьшене.

Семенов был в длинной полотняной рубахе. На вошедших посланцев премьер-министра смотрел хмуро, исподлобья. Вешалок здесь не было – изба рублена по-крестьянски и, как говаривал атаман, без городских «штучек-мучек». Посланцы, сняв шубы, держали их в руках, не зная, куда деть. Есаулы – желтолампасники, стоявшие мумиями возле двери, смотрели мимо, куда-то в самую середину большого иконостаса, красиво мерцавшего в углу, над головой атамана.

– Примите у них шубейки, – сказал наконец есаулам Семенов. – Проходите к столу, гости. Чем богаты, тем и рады, угощайтесь.

Есаулы взяли шубы, улыбнулись посланцам «доброй воли» деревянными улыбками и замерли у дверей. Стоят есаулы и ничегошеньки не понимают, что тут происходит и о чем говорят. Им важно, что если кто из гостей пистолет из кармана вытащит – тут же немедля стрелять того наповал.

– Григорий Михайлович, – начал Меркулов, – мы пришли к вам с открытым сердцем, для того, чтобы по-братски, в атмосфере искренности и взаимного доверия обсудить все спорные вопросы и наметить взаимоприемлемую перспективу. Надеюсь, наш разговор состоится при закрытых дверях?

– Эй, Фокин! – крикнул атаман. – Притвори дверь, чтобы никто в горницу не зашел.

Ванюшин и Меркулов переглянулись. Семенов заметил это и осклабился:

– Теперь двери закрыты, валяйте, выкладывайте, что привезли.

– Григорий Михайлович, – сказал Меркулов по-купечески прочувствованно, – сейчас, в дни побед, когда решается судьба нашей страдалицы-родины, право, перестаньте вы разыгрывать чужую роль, совсем вам не подходящую. В конце концов, кто старое помянет – тому глаз вон.

– А кто забудет – тому оба напрочь.

– Господа у дверей останутся?

– А как же? Личная охрана. Кто вас знает – может, вы меня прибить заехали? Сначала, понимаешь, лишили всех званий, потом потребовали покинуть пределы Российской империи, признали преступником, а теперь вдруг пожаловали? Нет, я калач тертый.

– Мы приехали к вам, атаман, – заговорил Ванюшин, – от имени родины. Мы хотим сейчас, чтобы все забыли прежние обиды, когда решается главный вопрос – освобождение страны от большевистского ига.

– Ты Ванюшин, что ль?

– Да.

– Твоя газетенка против меня первая визг подняла? Это ты, ихний холуй, бузу затеял? А теперь лисом сюда пришел? Когда поняли, что не можете без Семенова, приползли?

– Можем и без Семенова, – сказал Меркулов, поморщившись, – можем, Григорий Михайлович. Наши части завтра начинают штурм Хабаровска.

– Хрена вы его возьмете. Вы демократы, вам от виселицы дурно делается, у вас полки аккуратные, черепа на рукавах для блезиру носят, словно в аптеке. А тут нагайка нужна, нагаечка! Без казацкого визга русского мужика, хоть он семь раз красный, не напугаешь! Посмотрю я, как вы зубы на Амуре обломите.

– Посмотрите или порадуетесь? – спросил Ванюшин. – Может, вы хотите порадоваться виду русской крови, которая зальет амурский лед? Мои читатели удивятся, услыхав такой ответ.

– Мне на твоих читателей на…ть! Я вон сейчас им моргну, – кивнул Семенов на охранников, – они тебе, понимаешь, читателей покажут шомполов на сто!

– Только вы меня не пугайте, атаман! – громыхнув кулаком о стол, сказал Ванюшин. – Я не из пугливых!

– Ишь, – усмехнулся Семенов, – а ты, писака, шустрый… Сядь, не верещи.

Атаман достал с подоконника бутыль со спиртом, настоянным на женьшене, и долго любовался корнем в бутылке, разглядывая его на свет. Корень был похож на танцующую женщину с руками, заломленными над головой.

– Как балеринка, – нежно сказал Семенов, – ишь, стервоза, изгиляется. Вроде вашего брата корреспондента… А ну, по стакашке.

Он разлил чуть зеленоватый спирт по граненым стаканам, разрезал на две части несколько больших луковиц, присолил их и подвинул – большую Ванюшину, а поменьше и с прозеленью посредине – Меркулову. Молча чокнувшись, выпили. Потом по-лошадиному мотали головами, нюхали лук, утирали заслезившиеся глаза.

– Ну, с чем приехали? – спросил Семенов. – Манускрипт привезли от этого… как его… премьера вашего?

– Нет. Не привезли, – ответил Меркулов. – Устное предложение.

– Вываливай.

– Правительство жалует вам звание генерал-лейтенанта и назначает командующим всей кавалерией Русской освободительной армии.

– Тут нищих нет.

– Григорий Михайлович, да неужто общее наше дело вас не волнует? – тихо спросил Ванюшин. – Ну, что вы как на базаре? Мы к вам пришли, мы вас просим – включайтесь в борьбу, мы вам приносим звание, которого у вас не было, вы ведь всего-навсего полковник, мы даем вам пост, который почетен и мужествен, а вы торгуетесь, как купчишка.

– Так, спутник ваш, министр иностранных дел, он из этого племени, – впервые за весь разговор улыбнулся Семенов, – они сами с братцем из купчишек. Иль нет, Николай Дионисьевич?

– Уж если мы из купчишек, – серьезно ответил Меркулов, – так вы, дорогой атаман, из таких густопсовых мужиков, что мы друг от друга недалеки. Происхождением куражиться – забота аристократов, а мы с братом – плебеи и, право, горды этим!

– Ладно, – сказал атаман после минуты молчания. – Бронепоезд дам и конников подброшу, чтоб визгом подмогли. Посмотрите, на что мои семеновцы-молодцы горазды. А там решим, кем мне идти: кобылами заправлять, либо людишками командовать. В газетенке, понимаешь, об этом черканите, что, мол, семеновцы-удальцы порубали вдосталь саблями во славу оружия российского. Про меня можешь не писать, я не гордый, я здесь тихо живу, как в Тульчине.

– Что это такое? – спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина.

Тот ответил:

– Деревня, куда император Павел сослал Суворова перед тем, как дал ему звание генералиссимуса.

Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами саблями и визжат – дико, по-звериному, так, что мороз леденит кожу. А следом за ними – шеренги каппелевцев: бегут – штыки наперевес. И в прозрачной дымке над Амуром им виден Хабаровск на высоком берегу реки, весь в солнце, церкви светятся, небо высокое, а солнце в нем синеватое, крохотное, морозное.

Бойцы поднимаются из окопов, бегут с винтовками наперевес: русские на русских, мужики на мужиков, братья на братьев, отцы на сыновей.

Идет рукопашный бой. То один, то другой бросает винтарь в сторону и по-русски решает свою судьбу: на кулаках. Молчаливый идет бой, только сипят люди или слезливо матерятся, но это уже предсмертно, в последний раз это.

Солнце село за тучи, пришли сумерки, а потом упала ночь, исчирканная короткими вспышками редких выстрелов.

Ревут паровозы, кричат женщины и дети, облепившие вагоны: из Хабаровска уходят последние составы.

Постышев и бойцы медленно отступают, прикрывая последние эшелоны, уходящие со станции. Слышно, как где-то близко урчат танки, в городе визжат конники – здесь им не с руки, тут рельсы, кони ноги поломают, – видно, как в городе один за другим возникают пожары – поднимаются белыми языками пламени, швыряет их по ветру, и кажется, будто хотят они поджечь унылое зимнее небо.

В занятом Хабаровске пьяный разгул победителей. В кабаках – крики казаков, вопли женщин, которых семеновцы затаскивают в подворотни; звенят стекла, крошатся зеркала в парикмахерских и оседают на пол пенными черными водопадами.

• Предыдущая
• 56/73
• Следующая