Горение. Книга 3 - Семенов Юлиан Семенович - Страница 80
- Предыдущая
- 80/88
- Следующая
Вел этот спектакль один из старейших жандармов Геннадий Иудович Крамской, большой искуситель и фантазер.
– Иван Васильевич, добрая душа, – начал он проникновенно, – жаль мне вас, бедолагу! Сердце рвет смотреть на вашу бледность и растерянность! Еще бы, кому охота садиться в острог в золотые двадцать лет?! Но – не посадим мы вас… Отпустим… Хотя, думаю, сами попроситесь, чтоб мы вас подержали месяц-другой в камере, а потом отправили на административное поселение…
– Об таком не просят, – возразил Доброскок.
– И-и-и, милостивый государь, – мелко рассмеялся Крамской, – еще как просят! Кого мы легко отпускаем после допроса – те у товарищей сей же миг в провокаторах начинают ходить! Позор на всю жизнь, если не пуля промеж лопаток… Нет, отсидку, высылку, побег – это я вам могу пожаловать, если только сговоримся миром. А не сговоримся – выпущу. Отмывайтесь на здоровье, ваша забота…
– Да зачем же нам сговариваться?! – удивился Доброскок. – В чем я виноват? Что Маркса читаю? Так он к чтению не воспрещен!
– Тот, что издан в России, не воспрещен, – поправил его Крамской,
– а который напечатан за границею, у Плеханова и Аксельрода, – тот противу российских законов… Мы своим умом живем, в чуждых нам идеях не нуждаемся и ставим на пути их проникновения прочный заслон. Но сейчас не в этом дело, Иван Васильевич, хороший человек… Мы все ваши лекции знаем, конспекты докладов имеем, дело об вашем кружке – на выданье, пять лет ссылки обеспечено! Я хочу вас вот об чем спросить: вы кому служите, милай?
– Совести своей, – ответил Доброскок. – И русскому народу.
– Вот это я и хотел услышать! – искренне обрадовался Крамской. – «Совести и русскому народу»… А Самуилов, который вашего батюшку по миру пустил, кто? Да вы ответьте, вы ответьте, Иван Васильевич, вы не мне, так хоть себе ответьте! Кто лишил вашего батюшку возможности внести за вас и ваших друзей залог, чтобы освободить из острога? Кто?! Жид, Иван Васильевич! Этому Самуилову на наш народ – плюнуть и забыть! А кто таков хозяин вашей явочной квартиры Либерман? Он-то «Манифест» в кармане не держал, он его вам сунул! Он кто?! Нет, нет, вы мне скажите, кто? Ваш товарищ? Что ж тогда он на свободе, а вы у нас?! Он не товарищ вам, а жид! А где ваш Аксельрод свои книжечки печатает? Где? То-то и оно, что в Женеве! И все эти Мартовы, Аксельроды и Гершуни, изволите ли видеть, страдают об русском народе! Нет, нет, вы меня не перебивайте! Вы меня антисемитским жидоедом не выставляйте, не надо! – Крамской рассердился чему-то. – Никакой я не жидоед и не антисемит! Только я полагаю, что об русских сами русские должны печься! Я супротив евреев никогда не был! Но я был и буду против того, чтоб жиды выказывали себя заступниками русского народа!
– Плеханов-то русский…
Крамской победно рассмеялся:
– А жена у него кто? Роза Марковна! Не было б ее рядом с ним – в Петербурге 6 лекции читал ваш Георгий Валентинович! Это она и ее родственнички на него влияют! Ишь, заступнички нашлись!
– Так если сами за себя русские не заступаются, – возразил Доброскок, – пусть хоть Аксельрод с Мартовым станут…
– Не-ет, дудки-с! Надобно русских людей учить самих за себя стоять! Хватит на других уповать!
– Ну да! Только я решил заступаться, как сразу в охрану и угодил!
– А вы не тот путь избрали, Иван Васильевич! Россия – для русских, давайте поначалу об этом уговоримся. А коли уговоримся, тогда пойдем дальше: бюрократия наша, все эти столоначальники, директора департаментов, министры и прочая шушера, – да, да, именно так, я не оговорился, – мешают нам стать во весь исполинский рост! Думаете, мы здесь, в охране, не знаем, что вытворяют мерзавцы в сановном Петербурге?! Всё знаем! Очень хорошо знаем! И намерены с этим вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Но только мы, русские! С открытым забралом! Иду на вы! Гордо и бесстрашно! Словом, Либерман по нашей просьбе вам в карман «Манифест» сунул, а Самуилов этот у меня получает оклад содержания, – что скажу, все выполнит!
– Что?! – Доброскок вскочил со стула. – Быть того не может!
– А от кого ж тогда я про вас все выузнал? Кто сделал вашу семью некредитоспособной?!
И про Самуилова и про Либермана подполковник Крамской лгал; Либерман вскорости погиб на каторге; Самуилов же, прощелыга и жулик, обходил охранку за версту, по престольным праздникам пел «Боже, царя храни» и был обыкновенным, как и отец Ивана Васильевича, торгашом мелкого пошиба. Тем не менее тонкая антисемитская обработка, на которую Крамской был дока, дала свои плоды: Доброскок согласился «разоблачить провокатора царской охранки» Либермана, по молодости лет не понимая, что втянут в игру; когда понял, было поздно уже – дал согласие работать, превратившись в осведомителя; провел семь ликвидаций, был замечен Зубатовым, переведен из секретных сотрудников в чиновники охранки – то есть повторил путь самого Зубатова; во время революции пятого года, в благодарность за борьбу против социал-демократов, произвели в подполковники, стал доверенным лицом Герасимова, им и остался после того, как Александр Васильевич получил «повышение».
Раздевшись в тесной прихожей доброскоковской квартиры, Герасимов в зало не вошел (там музицировали жена с дочерью) и просквозил в узенький, словно пенал, кабинетик.
– Что слышно о хромом? – сразу же спросил Герасимов, снимая дымчатые очки; по дороге к Доброскоку трижды проверился, два раза поменял извозчика: дело вступило в завершающую стадию, теперь надо быть аккуратным до провизорской скрупулезности, один неверный шаг – и погибель.
– Вернулся, – ответил Доброскок. – Я встречался с ним. Он в ужасном состоянии. Что случилось – не открывает… Ждет встречи с вами.
– Ваши предположения?
– Боюсь, не попал ли он в бурцевский переплет.
– Почему Виссарионов не отправил к нему на связь Долгова?
– Что, непонятно?
– Против меня затеяли игру?
– Именно так.
– Где вы с ним увидались?
– Слух прошел, что он здесь… Ш-ш-ш-ш, полная секретность, но от меня разве утаишь… Словом, я нашел его в «Метрополе», перехватил утром, в толпе, утащил от филеров в подворотню, там у меня проходной ход отработан… А за ним, помимо наших, эсеровский Бартольд смотрит… Исхудал Петров еще больше, нервен, как дама в известные дни, пришлось даже прикрикнуть на него – не помогло. «Выдвигаю ультиматум: или Герасимов со мной увидится, или пусть пеняет на себя».
– Что ответили?
– Сказал, что на днях вернетесь… Свяжусь… Доложу…
– Хм… Вот что, Иван Васильевич… Войдите-ка с ним в контакт не сегодня, так завтра… И попросите его написать письмо на мое имя – чтоб я мог с документом обратиться к Курлову… Основание нужно для встречи, иначе – рискованно…
– Они вам откажут, Александр Васильевич… И Курлов откажет, и Виссарионов…
– А Карпов? Все-таки я его своим преемником назвал, не кто… Неужели и этот лишен чувства благодарности?
– Нет, он человек совестливый, но сейчас крутые времена пошли… Курлов, словно конь, роет копытом… Виссарионов с ним во всем заодно…
– Мне нужно письмо, – упрямо повторил Герасимов. – Пусть Курлов откажет…
Достал из кармана портмоне, отсчитал пятьдесят рублей – помнил, что Доброскок из осведомителей, зазря не рискует.
– Найдите кого из наших стариков, прикройте спину, пусть они будут с вами постоянно. Посулите еще сотню – если дело будет закончено успешно. А это, – он достал тысячефранковую банкноту, – для подарка дражайшей половине, вам ее вкусы известны, вы и поднесите, у нее ж послезавтра день ангела, если не изменяет память?
Доброскок посмотрел на Герасимова восторженно:
– Ну и дьявол же вы, Александр Васильевич! Что за счастье с вами работать!
– Мы еще не работаем, – ответил Герасимов, посуровев. – Мы готовимся. Работа начнется, когда я получу письмо… «Милостивый государь, поскольку я был брошен известными вам людьми на произвол судьбы в Париже, необходимость нашей встречи не нуждается в разъяснении. В случае, ежели вы от нея откажетесь, всю ответственность за последующие события вам придется нести перед Богом и вашей совестью, коли она в вас сохранилась. Южный».
- Предыдущая
- 80/88
- Следующая
