Последний из могикан (худ. А. Шеверов) - Купер Джеймс Фенимор - Страница 59

• Предыдущая
• 59/84
• Следующая

Совсем иначе обстояло дело с человеком, которого Дункан видел рядом с Ункасом до его отчаянного прыжка. Среди шума и суматохи, вызванных этим неожиданным бегством, он оставался неподвижным, словно статуя. Хотя ни одна рука не протянулась к нему, ни одна пара глаз не следила за его движениями, он все же вошел в хижину, как бы вынуждаемый к этому роком, велениям которого он подчинялся, по-видимому, без борьбы. Хейворд воспользовался первым случаем, чтобы взглянуть ему в лицо, в глубине души опасаясь узнать в нем кого-нибудь из своих друзей. Но лицо оказалось незнакомым ему и, что было еще более необъяснимо, носило все отличительные признаки гуронов. Однако, вместо того чтобы смешаться со своими соплеменниками, он сел в стороне в согбенной, униженной позе, точно стараясь занять как можно меньше места.

Когда все индейцы уселись и в хижине наступила тишина, седовласый вождь, уже знакомый читателю, заговорил громким голосом на наречии ленни-ленапов.

— Делавар, — сказал он, — хотя ты и принадлежишь к племени женщин, тем не менее ты вел себя как мужчина. Я накормил бы тебя, но тот, кто разделит свой обед с гуроном, должен стать его другом. Оставайся в мире до восхода солнца, когда мы сообщим тебе свое решение.

— Семь ночей и столько же дней я постился, преследуя гуронов, — холодно возразил Ункас. — Дети ленапов умеют шествовать стезею справедливости, не томясь по еде.

— Двое моих воинов преследуют твоего товарища, — продолжал вождь, не обращая внимания на похвальбу пленника. — Когда они вернутся назад, наши старейшины скажут тебе: жить или умереть.

— Разве у гурона нет ушей? — презрительно воскликнул Ункас. — Два раза с тех пор, как делавар стал вашим пленником, он слышал выстрел из знакомого ему ружья. Ваши воины никогда не вернутся назад.

За этим смелым утверждением последовала короткая и угрюмая пауза. Дункан, понимавший, что могиканин намекает на роковое ружье разведчика, нагнулся вперед, внимательно наблюдая за впечатлением, которое этот намек мог произвести на победителей, но вождь удовлетворился простым возражением:

— Если ленапы так искусны, то почему один из их храбрейших воинов находится здесь?

— Он следовал по пятам за убегавшим трусом и попал в западню. Мудрый бобр — и тот может быть пойман.

Говоря так, он указал пальцем на гурона, сидевшего в стороне. Взоры всех среди общего молчания устремились на этого человека, и тихий угрожающий ропот пронесся в толпе.

Зловещие звуки привлекли в хижину женщин и детей; стало так тесно, что не оставалось ни одного промежутка между плечами присутствующих, откуда не выглядывало бы чье-нибудь смуглое лицо.

Тем временем пожилые воины в центре хижины обменивались друг с другом короткими, отрывистыми фразами. Потом опять наступила продолжительная торжественная пауза. Все замерли в ожидании серьезного, важного решения. Стоявшие сзади приподнялись на цыпочках, чтобы видеть происходящее, и даже преступник забыл свой стыд под влиянием еще более глубокого чувства и, подняв голову, открыл взорам присутствующих презренные черты своего лица, чтобы бросить беспокойный, боязливый взгляд на мрачное собрание вождей.

Наконец молчание было нарушено вождем. Поднявшись с пола и пройдя мимо Ункаса, он встал перед преступником в позе, полной достоинства. В тот момент все та же костлявая женщина медленно и как-то боком, подплясывая, вошла в середину собрания, держа в руках факел и бормоча какие-то невнятные слова… может быть, заклинания. Хотя ее появление являлось совершенно непрошеным вмешательством в церемонию суда, на нее никто не обратил внимания.

Приблизившись к Ункасу, она привела свою пылающую головню в такое положение, чтобы хорошенько осветить красноватым светом его лицо и сделать заметным проявление малейшего волнения на нем.

Могиканин сохранял свою твердую и высокомерную позу, и его глаза были неизменно устремлены в пространство, как будто они, преодолевая все препятствия, глядели в будущее. Удовлетворенная своим осмотром, женщина отошла от Ункаса и осветила головней лицо своего провинившегося соплеменника.

Гурон носил боевую окраску. Одежда едва прикрывала его прекрасно сложенную фигуру. При свете факела он был ясно виден весь, с головы до ног. Дункан в ужасе отвернулся, увидев, как судорожно тряслось его тело. Женщина при виде этого печального, постыдного зрелища издала жалобный вопль, но в это время вождь, протянув вперед руку, тихо отстранил ее.

— Шаткий Тростник, — сказал он, обращаясь к молодому преступнику на его родном языке и называя его по имени, — хотя Великий Дух дал тебе привлекательную внешность, тем не менее было бы лучше, если бы ты не родился на свет. Твой голос громко раздается в деревне, в битве же он не слышен. Ни один из моих молодых воинов не всаживает томагавка глубже, чем ты, в столб для военных упражнений. Но неприятель знает, как выглядит твоя спина, и никогда не видел, какого цвета твои глаза. Три раза вызывали тебя на бой, и три раза ты забывал дать ответ. Твое имя никогда не будет произноситься людьми твоего племени — оно уже забыто.

В то время как вождь произносил эти слова, останавливаясь после каждой фразы, чтобы усилить их впечатление, преступник из уважения к его рангу и возрасту поднял голову.

Выражение стыда беспрестанно сменялось на его лице выражением ужаса и гордости. Сузившиеся от душевного страдания глаза блуждали, останавливаясь то на одном, то на другом из дикарей, от которых зависела его участь. Гордость в последнее мгновение взяла верх. Он встал и, обнажив грудь, твердо взглянул на острый сверкающий нож, уже занесенный над ним неумолимым судьей. Он даже улыбнулся, когда оружие вонзилось ему в сердце, как бы радуясь, что смерть оказалась менее страшной, чем он предполагал, и тяжело упал ничком к ногам Ункаса, продолжавшего стоять сурово и непреклонно.

Женщина вскрикнула и, затушив факел о землю, погрузила хижину во мрак. Толпа зрителей поспешно покинула судилище, и Дункану показалось, что в хижине не осталось никого, кроме него и трепещущего тела гурона.

Но уже в следующее мгновение Дункан убедился в своей ошибке. Сильная рука легла на его плечо, и он услышал тихий голос Ункаса, шептавшего ему на ухо:

— Гуроны — собаки. Зрелище крови не страшно воину. Седая Голова и сагамор невредимы, и ружье Соколиного Глаза бодрствует. Ступай! Ункас и Щедрая Рука незнакомы друг с другом. Довольно.

Хейворд был бы рад услышать больше, но легкий толчок руки друга заставил его направиться к двери и напомнил ему об опасности, которую мог повлечь за собой их разговор, если бы он был обнаружен. Медленно и неохотно уступая необходимости, он покинул хижину и смешался с толпой, бродившей поблизости.

Потухающие костры на просеке бросали тусклый, неверный свет на смуглые фигуры индейцев, в молчании прохаживавшихся около хижины; случайно вспыхнувшее яркое пламя осветило хижину, и на мгновение стала видна фигура Ункаса около мертвого тела.

Группа воинов вскоре опять вошла в хижину; они вынесли оттуда труп и отнесли его в соседний лес. Дункан пошел бродить между хижинами, стараясь найти какие-нибудь следы той, ради которой он подвергался опасности. Никто не обращал на него внимания, он мог бы легко бежать и присоединиться к своим товарищам, если бы такое желание у него явилось.

Но, не говоря уже о непрестанном беспокойстве за Алису, Хейворд волновался теперь и за Ункаса, и все это вместе удерживало его в лагере индейцев. Поэтому он продолжал бродить от хижины к хижине, заглядывая в каждую из них только для того, чтобы убедиться в окончательной безуспешности своих поисков. Так обошел он всю деревню. Отказавшись от бесполезных розысков, он той же дорогой пошел обратно к хижине совета, решив отыскать Давида.

• Предыдущая
• 59/84
• Следующая