Чужестранец - Семенов Алексей - Страница 14

• Предыдущая
• 14/108
• Следующая

– Ну и славно, – с облегчением выдохнул мякша. – Теперь поедим давай, да я тебе про дорогу сказывать стану.

Край солнца уже показался над лесом, когда они обменялись наставлениями о дальнейшем пути. Мирко не знал, какую именно деревню видел в бусине Антеро, но показал, как коротко выйти к берегу Плавы – той самой реки с водой песчаного цвета. А хиитола указал ему ближайшие деревни и дорогу к Хойре.

– Дай мне еще разок в бусину посмотреть, – попросил Антеро напоследок, когда они стояли под старой сосной на розовом утреннем солнце.

– Смотри, конечно. – Мирко отдал бусину.

Хиитола поднес ее к правому глазу, левый прищурил, смешно сморщил лицо и разглядывал, иногда поворачивая слегка игрушку.

– Да, все правильно, – радостно и просто сказал он, возвращая бусину обратно в ладонь Мирко. – И знак так же светит – играет. Хорошо! Ну что, прощаться станем?

– Пора, – согласился мякша, но тут вспомнил еще об одном. – Хотя постой, еще безделица есть. – И он показал Антеро другой кабаний след, найденный вчера под вечер.

– Это тоже твой? – обратился он к хиитола.

Тот присел, затем прилег, чуть не принюхался, рассматривая след, а потом поднялся, удивленно разводя руками. Его волнение передалось невольно и Мирко.

– Ну что?

– Ничего не пойму, – пожал плечами Антеро. – Не мой это след, но и не кабан его оставил. А чей – не пойму! – Он досадливо почесал затылок.

– Да, дела, – протянул Мирко. – Ну, не беда, – тронул он растерянного лесовика за плечо, – что нам с того? Сегодня ж и забудем. До свидания, Антеро. Не поминай лихом. Доброго пути тебе.

– И тебе скатертью дорога, Мирко, – отозвался хиитола. – Надеюсь, свидимся еще.

И, помедлив мгновение, он повернулся и пошел по тропе, ведущей на север. Внизу, у кромки болота, он обернулся и махнул рукой. Мирко сделал то же в ответ, и, не задерживаясь более, поспешил по противоположному склону. Птичий народ поднял гвалт и щебет, не умолкающий ни на минуту. Теплый южный ветер гулял по широкому долу, морща мелкой рябью синие лужицы, где отражались кудлатые пушистые облака, идущие теперь к северу, туда, где мерил тропу своими хитрыми, с секретом, сапогами Антеро.

В предутреннем тяжелом сне,

Плывущем черными волнами,

В краю над круглыми холмами

Кружится ворон в вышине,

Чертя смоляными крылами

Тот круг, что уготован мне.

В пустынной неродной стране

Давно остывшими следами,

Тревожа пылью и годами

Укрытый запах, при луне

Крадусь неслышными шагами,

И ветер шерсть топорщит мне.

Ворота в рухнувшей стене

Давным-давно раскрылись сами.

Оскалясь острыми зубцами —

Не то к беде, не то к войне, —

Обломки камня, как резцами,

Сжимают горло тишине.

Вхожу. Здесь тягостней вдвойне,

Чем рыскать дикими лесами.

Великий город дышит снами,

И, как на океанском дне,

Пришелец, я под небесами

Бреду в подзвездной глубине.

И тень моя по белизне

Колонн и плит скользит. Пластами

Известки, краски, письменами,

Построенными по струне,

Она проходит временами,

Что город сей хранит в казне.

Забыв о стае и родне,

Как акробат, над пропастями

Танцую шаткими мостами,

Как пляшет тень на полотне.

За тенью волчьими прыжками —

Вослед. И с ней наедине

Я в город, что сгорал в огне

Стократ, не дивными садами

Проник, но рвами и валами,

Что встретят всякого извне.

«Входите узкими вратами»:

Для волка – узкими вдвойне.

Не золотом в голубизне,

Но под седыми небесами

Иерусалим руин очами

Всечасно – сторожем в окне —

Следит меня и жжет речами.

Но нас не слышат. Мы одне.

О всем скажу на Судном дне.

На тех, кто гнал меня веками,

Ощерясь волчьими клыками,

Я двинусь далее. Зане

Мне прежний знак двумя крылами

Рисует ворон в вышине.

Жизнь редко трубит сбор, но уж если такое случилось – бросай все, принимай меры. И спасайся, ибо жизнь не зовет, но предупреждает. Не воспримешь – настигнут и затопчут.

Кто? Никто не знает, ибо того, кто встретил тех охотников или всадников, никто более не видел. И никто не ответит, да всадники ли это?

Право, разве это важно? Когда настигает быстрая погоня, кажется, легче думать, что это не черное ничто катится по пятам, не странные твари в чешуе и со щупальцами, мохнатыми лапами и фасеточными зенками, но некто в человечьем обличий.

Он должен быть непременно черным, на громадном черном скакуне, из-под копыт которого сыплются огненные искры, сжигающие черным пламенем все, куда упадут. Только лицо всадника невообразимо, а имя – неназываемо, ибо его нет. Нет ни имени, ни коня, ни всадника, ни ужасного лика. Нет ни зверя, ни дракона, ни черного ветра, но есть царство их, и оно вечно и непобедимо. Поэтому – беги! Беги, пока можешь, и не смей упасть! Где-то за горизонтом есть спасительный дальний берег, а иногда – очень редко – он является, как мираж, у самого края земли или на кромке изменчивых вод. Он, конечно, недостижим и необитаем, но там – спасение. Беги!

И снова потянулись болотные версты, прерываемые маленькими низкими островами. Впечатление от встречи с Антеро прошло, и опять вставало перед глазами лицо богини. Казалось, чуть-чуть – и дрогнут черты. Но нет, не ожили.

Черточки, черточки, черточки… Черты, чары уже родного, уже – страшно подумать, но так! – уже почти любимого лица. Интересно, насколько она старше его? В какие прабабки годится?..

Еще думал Мирко о том кабаньем следе, который даже выросший рядом с болотом Антеро не смог распознать. Приглядевшись, они действительно убедились, что ложный след, что таскал на сапогах хиитола, оказался гораздо меньше и отличался по форме.

Но и кабаньим отпечаток этот быть не мог – и Мирко, и Антеро хорошо знали, каков след кабана и что ему сопутствует. Значит, не кабан, и тем более не сохатый или олень. И не Антеро.

Еще один человек, носящий кабаньи копыта? Вряд ли. Лесовик сказывал, что искусство хождения в таких сапогах известно в Чети давно, но используют его по крайней надобности. И еще Антеро утверждал, что всегда отличит след, оставленный ложным копытом, от настоящего. Этот след был настоящий! Так вот и выходит: настоящий, с копытами, да не зверь. Кто таков? Он, леший. Вот кто гулял по острову очень незадолго до их прихода. Может, даже спал в той же ложбинке.

Сейчас Мирко как-то очень спокойно думал об этом. Вал удивительных событий и совпадений накрыл его с головой, и он не заметил, как почти моментально, будто рыба, освоился в новом потоке, ловя тонкими плавниками капризы течений. И коренной обитатель этой непонятной прежде стихии – леший – уже не казался чудом. Тем не менее встречаться с этим обитателем вовсе не хотелось. В середине дня, после небольшого отдыха, Мирко принес Мшаннику еще одну требу – ломоть домашнего хлеба, которым щедро поделился на прощание Антеро. Однако на сей раз болотный хозяин промолчал.

Разумеется, как и всякий уважающий себя мякша, он знал, как поступить, чтобы не попасть под чары лешака: переодеть обувь не на ту ногу, перестегнуть одежу, шапку вывернуть, поплевать, поругаться и всякую иную дурость учинить. Мирко был убежден, что это глупость, но коли она была проверена и необходима, надо ей следовать. И он, и друзья его делали так и, заблудившись, казалось, безнадежно, выходили из самой густой чащобы. И ночевали они в лесу, и избегали лесного пожара, и много еще полезного это приносило. Но то был все же свой, мякшинский, холминский леший, с которым замирялись селяне не один век и жили, почитай, бок о бок. А что взбредет в голову здешнему, со здоровенным кабаньим копытом? Оставалось надеяться на Мшанника, который всюду был один – от Снежного Поля до Вольных Полей, потому как все воды земли соединены, хоть и невидимо. Значит, и все болота тоже. Болото – живое болото, а не мертвая гарь – всегда, несмотря на кажущуюся унылость, было дружелюбнее леса, хотя раззяв могло наказать беспощадно.

• Предыдущая
• 14/108
• Следующая