Афганская бессонница - Костин Сергей - Страница 62

В середине вертолетной площадки, как и предрекал перед самым отлетом Фарук, зияла воронка от снаряда. Ми-8 — все из тех же старых лошадок времен Ограниченного контингента — стоял на грязном, не просохшем после ночного дождя дерне. Прошлый раз перед вертолетом теснилась толпа желающих. Сейчас это было от силы человек десять.

— Похоже, большого перегруза на сей раз не будет, — заметил я.

— Съездить на рынок через линию фронта? Себе дороже! — согласился Димыч.

— Или помнят предыдущий рейс, — сказал Илья. Я уже успел рассказать им про Фарука. То, что и сам чуть не полетел с ним, я уточнять не стал. Это тоже повлекло бы за собой невозможные для меня объяснения.

Но все это мы говорили так, походя. После талуканской жизни полет на вертолете казался нам чем-то таким же абсолютно безопасным, как американские горки. Нервы пощиплет, но за это и платим!

Как и в день прилета, неизвестно откуда возникшие духи похватали наши сумки. Но понесли они их к двум составленным рядом кухонным столам. За ними стоял Наджаф, который быстрыми профессиональными движениями рылся в развязанном перед ним пестром узле. Хозяйка багажа в глухой зеленой парандже, оставлявшей лишь прорезь для глаз, покорно ждала, обнимая прильнувших к ней двух курчавых мальчонок. Это была таможня.

Я на мгновение решил было, что гостей Масуда этой, в сущности, унизительной процедуре подвергать не будут. Однако моджахеды уже ставили на столы в рядок наши сумки. Наджаф, отпустивший женщину, дружески кивнул нам, ласково обводя глазами всех троих. Его обычно строгое, деловое выражение лица вдруг покинуло его — он был искренне рад, что все обошлось и русские в полном составе, целые и невредимые, возвращаются домой. Ну что, не будет досматривать?

Однако наш рыжеволосый друг уже отстегивал молнию на первой сумке с камерой. Доставать ее он не стал — просто засунул руку в чехол и проверил пустоты.

— Вижу, что помыться вы успели, — пошутил он. — А перекусить удалось?

— Пф, — откликнулся я. — Нам у вас такой пир закатили.

Наджаф подмигнул мне.

— Пир, я думаю, вы закатите себе сегодня вечером в Душанбе.

— Поехали с нами! Будем рады.

Наджаф улыбнулся:

— В следующий раз.

Все это время он не переставал досматривать наши вещи. Делал он это без намека на смущение: дружба дружбой, а служба службой.

К нам подошел прощавшийся с кем-то Асим. Они обменялись с Наджафом несколькими быстрыми фразами.

— Вы сколько времени будете в Душанбе? — спросил Асим.

— День-два. Как билеты на самолет удастся взять. А что?

— Я поеду в Душанбе на той неделе. Хорошо было бы встретиться в спокойной обстановке.

— Сейчас. В Душанбе мы, наверное, будем жить в гостинице «Таджикистан». А вот это…

Я достал блокнот и записал на чистом листке номер телефона. Мне очень часто бывает жаль, что, даже если я думаю, что с тем или другим человеком мы никогда больше не встретимся, я не могу оставить свои координаты. То есть у меня всегда есть на такой случай номер телефона, который я оставлял — в данном случае в Москве, но я знал, что ответом будет: «Такого номера не существует».

— А вот это на тот случай, если будешь в Москве. И к Наджафу это тоже относится. Позвоните.

— Спасибо.

Наджаф тоже кивнул в знак благодарности. Только по обоим было видно, что вряд ли это когда-нибудь случится.

Досмотр багажа был закончен. Димыч с Ильей, уже привыкшие присутствовать при моих разговорах с афганцами в благородном молчании, присев на корточки, застегивали на сумках молнии и пряжки.

Что дальше? Я физически ощутил под мышкой слегка оттопыривавший мою руку камень. Женщину обыскивать, разумеется, не стали, а вот нас могут прощупать. Даже должны, по идее. Но мысль эта — вдруг найдут? — вызвала у меня не страх. Чувство, которое вдруг накрыло меня, было стыдом. Надеюсь, что кровь не бросилась мне в лицо.

В таких случаях всегда лучше играть на опережение.

— Теперь личный досмотр? — спросил я, с готовностью приподнимая локти.

И тут же сморщился от боли. Искренне. Левое плечо, под которым покоилась в бинтах «Слеза дракона», болело даже в неподвижном состоянии.

Наджаф взглянул на Асима, вроде бы спрашивая у него совета. Тот улыбнулся — обезоруживающе, как тогда, когда перед интервью Масуда я предлагал ему осмотреть нашу аппаратуру. Наджаф — а принимал решения он — дружески хлопнул меня по здоровому плечу.

С таможней было покончено.

Только тут я заметил командира Гаду. Он стоял в группе офицеров Дикой дивизии, двое из которых, как выяснится, должны были лететь с нами. Он посмотрел на меня и вернулся к разговору.

А я просто встал как вкопанный. Почему? Вот он говорил со своими товарищами с привычным для него видом гордого превосходства. Потом он посмотрел на меня — и это был другой человек! У него был взгляд обреченного животного.

Я не рассказывал еще, как я стал вегетарианцем? Когда нас перебросили с Кубы в Штаты, мы с Ритой и детьми поселились в Сан-Франциско. Мы оба работали в ресторанчике давно осевшего в Штатах кубинского мулата. Он был бывшим профессиональным музыкантом, и все звали его Сакс. Он был мне как второй отец. И есть до сих пор.

Но это все не важно. У его старшего сына, Карлоса, есть ранчо в Техасе, недалеко от города с ласкающим слух названием Одесса. Карлос разводит скот: откармливает молодых бычков до двухлетнего возраста, а потом продает их на мясо. Нам с Ритой как-то полагалось две недели отпуска, денег на нормальный отдых у нас не было, и мы с детьми поехали на природу и парное молоко в Техас.

Мы должны были возвращаться в Сан-Франциско в день, когда бычков отправляли на бойню. Так вот, предыдущие два дня были кошмаром. Непонятно как, но животные знают, что их скоро повезут на смерть. Овцы идут на нее покорно, у бычков восстает все существо. Огромное стадо волной перекатывалось по загону, беспрерывно мыча и налегая на толстые слеги ограды. Бычки налезали друг на друга — то ли пытаясь перед смертью познать любовь, то ли стремясь по спинам товарищей выбраться на волю. Но самым страшным был их взгляд — они знали, что обречены. Вот у Гады сейчас был такой же!

Что бы он ни предпринял, уже ничто не могло его спасти. Раз Гада смог раздобыть изумруд, он наверняка был в списке подозреваемых, в самом верху. И на него, как я понял из реплики Асима, уже вышли. Гада знал, что его арест был делом времени, возможно, часов. И поделать с этим уже ничего было нельзя — он же считал, что «Слеза дракона» была на взорвавшемся вертолете. А камень был при мне — я снова почувствовал натянувшийся бинт у себя под мышкой.

Гада уже отвернулся от меня и снова с гордым и авторитетным видом разговаривал со своими подчиненными. Но вот он еще раз мельком взглянул в мою сторону, и эта секундная потеря контроля тут же отразилась в его глазах. И снова взгляд его потряс меня так же, как глаза бычков — только тогда я ничего не мог сделать.

А дальше — такого со мной еще не было за мою долгую карьеру тайного агента и авантюриста — произошло следующее.

Там, в Москве, Эсквайр обещал мне использовать меня лишь в случае, если это будет вопрос жизни и смерти. Мы тогда думали про генерала Таирова, но это задание я выполнил настолько удачно, что мы вероятность такого результата даже не рассматривали. А сейчас этот вопрос жизни и смерти стоял перед Гадой. Это был живой человек, который поставил свою жизнь на карту не ради наживы, как Пайса, а ради спасения сына. Он спас его и теперь был готов заплатить цену. Но у меня была возможность эту цену уменьшить. Даже не так — я мог сделать ему подарок в виде его собственной жизни. Часто ли у нас бывает такая возможность?

Было еще нечто. Моджахеды, при всем культурном диссонансе, который у нас с ними возникал, принимали нас как друзей. Разумеется, шпионаж не совместим с моралью ни по своей сути, ни в частностях. Но им занимаются люди, и они сближаются с другими людьми, симпатизируют им, улыбаются, хлопают по плечу, смотрят в глаза. И я увидел живые быстрые глаза своего спасителя Малека, хитрые бусины Аятоллы, детские, восторженные и искаженно большие за толстыми стеклами очков глаза добрейшего имама Мухаммада Джумы, увидел мягкий интеллигентный взгляд Асима, увидел искорки в ровном свете глаз Масуда, глаз идеалиста, всю жизнь делающего не то, чего бы ему хотелось. Это был их изумруд — их всех!