Афганская бессонница - Костин Сергей - Страница 51

— Я поеду в штаб прямо сейчас! — решил пакистанец. — И вас заодно довезут до мечети.

Затягивать сеанс общения с Хакимом мне не хотелось. Вы можете очень любить змей, но вы ведь испытаете облегчение, когда закроете за коброй крышку террариума!

— Я дойду.

— Вы хотите, чтобы вас снова задержал патруль? Он может отвести вас в место, где вас не будет ждать друг.

Теперь мы уже стали друзьями! Посмотрим, как будет дальше.

Хаким открыл дверцу шкафа. Я ожидал, что он вытащит оттуда чапан, ну, может, особого, пакистанского, покроя. Но нет — у него была шинель, а на голову — фуражка. Потом он натянул на руки перчатки из тонкой черной кожи. Тут он вышел из-за стола, и я увидел, что на ногах у него — галифе и высокие ботинки на шнуровке. И когда — последний штрих — пакистанец взял в руку стек, он, если не смотреть на лицо, ничем не отличался от офицера британской колониальной армии. Мне неслучайно пришел в голову Иди Амин Дада и его четверо белых носильщиков!

Джип высадил пакистанца у базы Масуда и довез меня до мечети. Добрейший Мухаммад Джума встретил меня с видимым облегчением и еще более очевидным желанием продолжить наши душеспасительные беседы за пиалой-другой зеленого чая. Но я уже едва стоял на ногах. Таблетки, текила, постель!

От печки пахло ладаном. Впервые за шесть дней я заснул, как засыпаю обычно — едва коснувшись головой подушки.

А дальше все закрутилось так, что следующих двух ночей — седьмой и восьмой по счету — у меня не было. Это я уже потом, в девятую ночь восстановил все события. Что было несложно — такое вряд ли забудешь сразу.

Итак, прошлой ночью я ненадолго заснул. Сквозь сон я услышал гулкий топот, голоса, звук открываемой двери — моей двери. Сквозь веки я чувствовал направленный прямо в лицо луч карманного фонаря, в грудь мне уткнулся ствол автомата. Друзья будят тебя по-другому.

Я открыл глаза. Нет, эти люди точно пришли не для того, чтобы поставить мне градусник! Кто-то — я плохо видел из-за слепящего света — попытался стянуть меня с лежанки, но сил у этого кого-то не хватило. Я поднялся сам. Вокруг несколько голосов отдавало мне короткие приказы. Смысл происходящего был понятен — я надел ботинки и натянул свою куртку, с удовлетворением отметив тяжесть в правом внутреннем кармане. Перед сном меня осенило положить туда фляжку с текилой. Из комнатки я вышел сам, а дальше меня толкали стволами. Мы куда-то очень спешили.

Во дворе стояли в бурнусах мулла и имам. Добрейший Мухаммад Джума уже не пытался воспротивиться моему увозу — похоже, он с талибами успел поговорить.

— Я спросил имя старшего патруля, он мне сказал, — только и вымолвил он.

Это был хороший знак — по крайней мере, концы можно сыскать! Имам использовал отпущенные ему две секунды, чтобы дать мне самую важную информацию из той, которой он располагал.

Меня затолкали в армейский джип с брезентовым верхом, и машина тут же тронулась, покачиваясь на выбоинах. Я сидел посередине заднего сиденья, стиснутый с обеих сторон детьми с автоматами. Ночь была темной — фары выхватывали лужи на дороге, светлые проплешины на стволах платанов, глиняные стены дворов. У двадцатидолларовых «касио» по сравнению с моим миллионерским «патек филиппом» было большое преимущество — экран подсвечивался. Я снова этим воспользовался: было около половины третьего. Куда меня везли? По чьему указанию, я догадывался. Скорее всего, давал о себе знать Хаким Касем. Он вряд ли попросил бы патруль быть с интернированным поделикатнее.

Однако джип проскочил поворот на тюрьму. Мы выехали на центральную улицу, которая скоро перешла в шоссе. Меня везли на восток — туда, где мы снимали осликов и где были похищены ребята. Машина проскочила кладбище, вон то поле со старой ветлой за мостиком, вот дом связиста, который пытался зарядить наш аккумулятор. Но джип не сбавлял скорости.

Мы подъехали к самым горам. Машина съехала с твердого покрытия — асфальтовой дорогу назвать можно было лишь с большой натяжкой — и запрыгала козлом на ухабах. Справа показалась глухая мазаная стена, и джип затормозил у входа во двор. Мы отъехали от мечети на восемь километров, на три после кладбища — я, естественно, следил по счетчику, благо, сидел посередине.

Мои тюремщики — что-то их много стало в последнее время — связались с кем-то по рации. Речь шла обо мне — старший пару раз покосился в мою сторону. Какое-то у них, похоже, было изменение программы. Ну что, прокатились — теперь домой? Нет, инструкции были другие.

Дом — похоже, это был хутор, прижавшийся одним боком к склону горы, — был заброшен. Меня втолкнули в большую комнату, где в качестве обстановки были обрывки газет и циновок, куски битого кирпича и вспоротый матрас с парой освобожденных пружин. Окно было забрано решетками, но стекол в нем не было. Дверь за мной закрылась, и я услышал звук задвигаемого засова. Потом хлопнули дверцы машины, зафырчал двигатель, и джип уехал. Я слышал даже, как зашуршали шины, когда он выехал на шоссе.

В комнате было не теплее, чем на улице. Сидеть все равно было не на чем, и я принялся ходить взад-вперед, чтобы согреться. Пошатал решетку на окне, даже постучал по ней обломком кирпича. Однако заделана она была на славу: кирпич крошился, а ничего увесистее в комнате не наблюдалось. В двери замка не было, и запиралась она на толстенный засов — но снаружи, я хорошо разглядел его, когда на него светили талибы. Для очистки совести я все же ткнулся пару раз в дверь плечом — нет, засов мне было не разболтать. Горло у меня было заложено, голова — тяжелая, но таблетки тем не менее делали свое дело — шаровая молния из меня улетела. И главное, на этот раз главный предмет из набора для выживания был при мне. Я открутил пробку фляжки и с наслаждением, но дозируя, чтобы хватило подольше, влил в себя глоток энергоносителя.

Я проходил так, изредка прикладываясь к фляжке, изредка присаживаясь отдохнуть на невспоротом конце матраса, пока за окном не посветлело. Кому понадобилось привозить меня на заброшенный хутор? И зачем? Чем больше я думал об этом, тем больше мой увоз становился похожим на похищение. Допрашивать меня, кто бы этого ни хотел, было удобнее в городе. Держать под контролем — в тюрьме. С версией похищения не вязалась только одна вещь — старший патруля назвал имаму свое имя. И я не сомневался, что, когда я днем не появлюсь, заботливейший Мухаммад Джума снова наведается на базу. Но мальчишка — а большинство талибов, с которыми я сталкивался, были мальчишками — мог сказать это, не подумав, из уважения к взрослому, тем более имаму.

Утро было сереньким, за окном моросил дождь. Я выглянул в окно — передо мной расстилалась узкая долина: пашня цвета темной охры, арык, низкорослые корявые деревья — может быть, те самые, арча, которые, сгорая, пахли ладаном. Дороги отсюда видно не было, но я слышал каждую проезжающую по ней машину.

Как это бывает на юге, рассвело буквально на глазах. Я повернулся назад и застыл. То, что десять минут назад казалось мне облупившейся штукатуркой, оказалось картинной галереей. Все стены были покрыты детскими рисунками, сделанными углем или просто процарапанными палкой.

Сюжеты были разные. Вот едет танк со звездой на башне; он стреляет, и впереди падают люди. Вот три пушки обстреливают горную деревню из нескольких прилепленных друг к другу домиков. Снаряды прочерчивают в воздухе дугу и разрываются, подбрасывая какие-то круглые предметы, может быть, посуду. Вот летит самолет со звездой, изрыгая огонь, от которого горят деревья. Вот улетают два вертолета; последний солдат еще не успел забраться в него и болтается на веревочной лестнице. Картины детства, в которых ни разу не были нарисованы мама, кошка или солнце! Я пожалел, что здесь нет моего двенадцатилетнего сына Бобби — но он, сейчас, наверное, катается на роликах в Центральном парке или по дороге из школы ест с Джессикой мороженое в итальянской кондитерской на 85-й улице. Жаль, такие вещи расширяют кругозор! Хотя Бобби будет достаточно рассказать про детство Хан-аги — переместив место действия в Туркмению, где я сейчас, считается, нахожусь.