Послесловие к подвигу - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/36
• Следующая

– Точка, Федор Васильевич. Это уходят последние, – его слова подтвердил странный лопающийся звук, такой незнакомый майору Нырко. Казалось, что кто-то дует в горлышко огромной бутылки.

– Что это такое, сосед? – обеспокоенно спросил Нырко. Несколько взрывов один за другим потрясли воздух, столбы огня и дыма встали посередь леса по обеим сторонам от шоссе. Птицын сдавил широкими ладонями виски.

– Совсем плохо, Федор Васильевич. Это уже их артиллерия по нашим тылам лупит.

– Странно, – не зная, что сказать, промолвил Нырко. – С первого дня на войне, а под артиллерийским обстрелом впервые.

Они умолкли, скованные безотчетным ожиданием. Артиллерийский обстрел прекратился так же неожиданно, как и возник. Но со стороны фронта стал докатываться беспорядочный дробный звук, становясь все отчетливее и громче.

– Конечно! – прошептал интендант бледными губами. – Это уже пулеметно-ружейная перестрелка.

Федор снова приподнялся и заглянул в окно. По шоссе пробежали десятка два наших солдат, беспорядочно отстреливаясь, и рассыпались по лесу. В тут же минуту из-за поворота показался пестро расписанный приземистый танк, и, холодея, Нырко увидел на его башне, развернувшейся в сторону госпиталя, жирно намалеванный фашистский крест. Танк сбавил скорость. Длинный черный ствол пушки медленно поднялся над башней, выпустив вспышку огня. Снаряд со свистом пронесся над крышей госпиталя, и взрыв его далеко раскатился по лесу. За первым танком появился второй, потом низенький бронетранспортер в окружении нескольких мотоциклетных колясок, и в самом конце этой небольшой колонны – черный легковой автомобиль. Два танка остановились и, словно сговорившись, дружно повернули с шоссе в сторону проходной будочки госпиталя. Из окна было видно, как, слегка покачиваясь и оставляя за собой густое вонючее облако, мелькая в просветах между рыжими стволами корабельных сосен, мчались они к желтой и, видимо, опустевшей будочке. Первый танк с разбегу врезался в полосатый шлагбаум, преграждавший путь на территорию госпиталя, и разнес его на мелкие щепки. Метрах в тридцати от парадного входа в госпиталь по обе стороны от давно уже пересохшего, засыпанного сухими опавшими листьями фонтана, фашистские танки остановились и задрали вверх жерла пушек с таким видом, будто хотели разнести и желтое двухэтажное здание. Следовавшие за ними мотоциклы, разбившись на две группы, обогнули фонтан и выстроились перед входом.

Пестрый вездеход подъехал к самому парадному, и только легковая машина осталась стоять чуть поодаль под прикрытием танков. Из мотоциклетных колясок и бронетранспортера с автоматами наперевес выскакивали фашистские солдаты и офицеры. Все это происходило так быстро и просто, что теряло как будто бы даже реальность. Беготня немцев и лаконичные команды: «фор-вертс», «шнель», «цурюк», «линкс» делали происходящее похожим на старательно отрепетированный спектакль. Так, по крайней мере, показалось майору Нырко. Но весь побледневший интендант Птицын вдруг оттолкнулся от подоконника и, ничего не говоря, бросился в коридор. Через минуту он возвратился с винтовкой СВТ в руках. На примкнутом к ней штыке заиграл осколок солнечного луча и тотчас померк.

– Эх, Федор Васильевич, Федор Васильевич! – почти со стоном воскликнул интендант. – Видно, как в матросском «Варяге», настала минута спеть этим гадам «Прощайте, товарищи, все по местам», едят его мухи с комарами.

– Отдай! – крикнул вдруг Нырко, до которого только теперь стала доходить страшная правда случившегося. – Отдай, ты не смеешь… я сам! – Но пухлые губы Птицына сомкнулись, глаза стали злыми, и он тихо, но беспощадно ответил:

– Нет, Федор Васильевич, вы уж теперь лежите… в пехотных делах я как-нибудь получше вас маракую. Все-таки был чемпионом округа по стрельбе. Прощайте, Федор Васильевич.

Оставив неприкрытой дверь, Птицын, подпрыгивая на костыле, скрылся в коридоре. Через несколько секунд костыль его прогрохотал по ступенькам лестницы, и откуда-то снизу донесся отчаянный выкрик:

– Разомкнись, гады! Получайте подарок, фашистские морды, от советского интенданта Птицына!

Одна за другой прозвучали сухие отрывистые очереди, послышались заполошные стоны и крики немцев. А потом сразу несколько длинных автоматных очередей пронзили сухой настой осеннего дня.

Поднявшись еще выше на вытянутых, давно уже оцепеневших руках, Нырко увидел, что его тучный сосед, обливаясь кровью, кособоко ползет по земле, а двое фашистов целятся из автоматов ему в голову. Прозвучали еще две очереди, и Птицын затих, разбросав бессильно руки с зажатыми в скрюченных пальцах осенними листьями. Федор, до крови закусив губы, упал на подушку. И не сознание надвигающейся смертельной беды, а совсем другое чувство острой болью царапнуло его по сердцу.

– Боже мой, – пробормотал Федор, – какие только гадости я о нем думал. И что он трус, и что дороже собственной шкуры для него ничего нет, а вот наступила минута, последняя в жизни, – и каким он оказался героем, этот добрый бесхитростный человек! Где бы винтовку или хотя бы одну гранату!..

Домыслить он не успел. По лестнице, грохоча коваными сапогами, уже взбирались на второй этаж фашисты, свирепо горланя, они подбадривали себя автоматными выстрелами в потолок. В маленькую его палату ворвались сразу четверо. Двое из них с засученными по локоть рукавами страшно напоминали газетные снимки, известные майору Нырко с первых дней войны. Пятый, толстый и широкий в кости, с автоматом, повешенным на живот, стал в дверях, подпирая правым плечом косяк. В левой руке он сжимал за горлышко недопитую бутылку.

– Руссише швайн, ауфштейн! – крикнул он Федору, бесцеремонно оглядывая его подвешенную к спинке кровати загипсованную ногу. – Мы тебе будем делать немножко, немножко больно.

– О, найн Пауль, – перебил его другой немец, в очках с тонкими квадратными стеклышками, худой и небритый, и что-то быстро заговорил. На лице у толстого появилась довольная улыбка.

– Ты сейчас будешь представлять нам театр, – обратился он к майору. – Мы отвяжем твой нога и будем запрягать тебя в этот кровать, как в телега. Я сяду в телега, а ты будешь меня катать, как лошадка. Ферштейн? Если довезешь до тот стена, будешь иметь рюмка русской водка… а потом мы тебя будем пук-пук, – загоготал он и повел в сторону Федора автоматом.

• Предыдущая
• 17/36
• Следующая