Под черным знаменем - Семанов Сергей Николаевич - Страница 27
- Предыдущая
- 27/28
- Следующая
Нас повезли в Киев в поезде. В Киеве нас на перроне посадили в «черный ворон», о котором мы так много страшного слышали. В Киеве меня допрашивали о моем участии в движении, не пробовал ли Махно организовать чего-либо во Франции. Настроение было такое, что готова была на все что угодно, наговорить на себя, лишь бы выбраться отсюда куда угодно. После следствия нас с Леной поместили в общую камеру с уголовницами, страшные девчата! Все они зарились на наши заграничные тряпки, в особенности белье. В начале или в середине декабря (1945-го. – С. С.) нас вызвали и зачитали ОСО, мне дали 8 лет лагерей, Лене – 5 лет ссылки. С окончанием следствия мы сидели в одной камере, там и простились, ибо ее вскоре отправили в Казахстан. Но мы тогда не знали еще места ссылки.
В самом конце декабря меня перевезли в Мордовию (старейшие, так сказать, политические лагеря в СССР. – С. С.). Там было много немцев и галичан (то есть западных украинцев. – С. С.). В лагере я шила тапочки, клеила коробочки и прочее, так что всегда имела дополнительный заработок. Находилась я в инвалидной команде, нас лишь изредка выгоняли то на уборку территории, то на прогулку и т. п. Затем я работала на швейной фабрике, сперва на вычистке, потом контролером в закройном цехе. Потом меня перевели в инвалидный лагерь, где мне уже почти не приходилось работать. Там я делала цветы бумажные, делала их неплохо, например, сплела венки для девушек из украинского хора. У меня тогда обострилась гипертония.
Свой срок я пересидела на девять месяцев. Ни к кому не обращалась, так как бесполезно, у многих срок кончился три года назад, но все они сидели. Дочь я нашла через Киев, она писала ужасные письма. Меня выпустили утром 9 мая 1954 года, сама себе не поверила. На вокзале я и дочь друг друга не узнали и разошлись. Со мной в лагере находилась жена Якира, еврейка, была бригадиром, держалась заносчиво. Там же была жена генерала Власова, моложавая (35 – 40 лет), интересная женщина, скромная, сдержанная, интеллигентная, работала швеей».
В трагической этой исповеди ничего не надо пояснять. Но невозможно, немыслимо не привлечь внимания к одной коротенькой фразе Галины Андреевны: «На вокзале в Джамбуле я и дочь друг друга не узнали».
Приведем то самое письмо Галине Андреевне от дочери, дата примечательная – 20 июля 1953 года (ясно, что это было за время):
«Дорогая мамочка!
Письмо твое получила. В июне я тебе послала маленькую посылку, в основном лекарства, которые ты просила. Я посадила зерна, но только вырастила дикий мак. С экзаменами я покончила благополучно. Теперь у меня на руках свидетельство об окончании семилетки. Я жду твоего приезда с нетерпением, я уже сказала, что беру старушку мать на иждивение. При твоем выезде телеграфируй, каким поездом ты приедешь. Я тебя встречу на перроне, если все выйдут на вокзале и меня по какой-нибудь причине не будет, то садись на автобус, который едет в «город», и выходи до станции «Гостиница», и дойдешь до Малой Корабожурской, 43.
Еще осталось месяц ждать. Надеюсь, что к 1-му сентября увидимся.
В начале августа вышлю денег.
Жду с нетерпением и крепко целую. Люся».
Как существовали долгие годы Галина Андреевна в Джамбуле, многого не скажешь. Как-то с дочерью сняли угол, обе кое-что подрабатывали, а главное – окружающая жизнь резко изменилась к лучшему. Через несколько лет Галина Андреевна даже получила крошечную пенсию по старости – за пятнадцать лет пребывания в Советском Союзе это был ее первый «твердый заработок». А если учесть, что и в Париже подобного не случалось, то вообще – немыслимое счастье! В начале 60-х съездила в родные места, но близких уже не нашла; ее племянницу Галю (дочь Николая) немцы во время оккупации угнали из Киева на работы, она оказалась в Дрездене и погибла во время печально знаменитой бомбежки города американо-английской авиацией в феврале 1945-го. О судьбе Сергея и Жени уже говорилось.
Говорят, старость сходится с детством, дряхлость – с младенчеством. Поэтому жизнеописание Галины Андреевны Кузьменко, вдовы знаменитого Нестора Махно, хотелось бы закончить отрывком из ее письма ко мне от 28 октября 1968 года, где она повествует о своем детстве, проведенном с родителями в Могилеве. Как нам кажется, тут можно усмотреть прямо-таки трагический образ в будущей судьбе нашей героини.
Она писала, не понимая, надо полагать, какие силы ведут ее ослабевшей рукой: «Припоминается мне, как однажды, когда мне было лет десять, мы, пять-шесть девочек, выйдя из железнодорожной школы по окончании занятий, отправились в железнодорожную баню. Здесь мы вдоволь намылились, попарились и разошлись по домам. Одета я была еще в летнее легкое пальтишко, и меня во время довольно длинной дороги домой хорошо продуло. Я сильно простудилась и вскоре расхворалась воспалением почек. Я слегла надолго… У меня были пролежни. Я сильно ослабла и исхудала. Ходить была не в силах. И намучились же тогда со мною моя бедная мама и мой брат Николай. Они несколько месяцев подряд, до весны, часами, бывало, носили меня на руках по комнате… А когда стало тепло на дворе, я стала медленно поправляться…
А когда я уже совсем поправилась, тогда мне рассказали, что я была совсем уже безнадежна, врачи мне помочь уже ничем не могли, и родители купили мне уже досок на гроб, мешок муки на поминки и приготовили всю одежду на погребенье…
Вероятно, они в 1918 году вспоминали, как они выходили меня тогда, и пожалели о том, что я не умерла тогда… Сколько горя и несчастья я им принесла…»
Скончалась Галина Андреевна 23 марта 1978 года в Джамбуле, там и погребена, за тысячи верст от родных мест. И вот через одиннадцать с половиной лет пришло на ее имя, наконец-то доброе известие, цитируем документ:
«Прокуратура Украинской Советской Социалистической республики. Михненко Елене Несторовне.
Сообщаем, что на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года уголовное дело, по которому вы были репрессированы, прекращено, и в настоящее время вы реабилитированы. Член коллегии Прокуратуры УССР В. И. Лесной.
13.09.89 г.»
Точно такое же известие пришло в адрес и Галины Андреевны. Вдова Нестора Махно, изнуренная двумя войнами, бегствами, лагерями, нищетой и бесправием, уже не узнала о том, чего столь долго добивалась. Однако приятно все же закончить данный тяжелый сюжет на доброй вести.
Теперь последний краткий сюжет – о Елене Несторовне Михненко. Конечно, договорившись с Галиной Андреевной о встрече в Джамбуле, я понятия не имел, что там обитает еще и дочь Нестора Ивановича. Тут, посреди азиатских степей, довелось с ней познакомиться. Но прежде, чем поведать свое личное впечатление, приведу письмо, которое она отправила матери из ссыльного для нее Казахстана в мордовский политический лагерь.
Намеренно не исправляю орфографию: тогда Елена Несторовна русский знала совсем плохо, грамматические и всякие иные ошибки ее, недавней парижанки, дают дополнительный оттенок к ее образу и несчастной судьбе. Ее письмо, уже цитированное, отправленное матери три с лишним года спустя, написано по-русски вполне грамотно и графически четко. Добавим еще для современного читателя, что лагерной переписки той поры у нас почти не сохранилось, поэтому письмо ссыльной дочери в адрес матери-каторжанки уже само собой представляет большой исторический интерес. Характерен сам вид этого письма: тетрадная страничка, исписанная химическими чернилами с обеих сторон самым мельчайшим почерком, автор эпистолии явно должна была беречь бумагу. Итак, воспроизводим письмо Елены Михненко от 25 апреля 1950 года:
«Дорогая мамочка
Письмо от 7 февраля получила. Пиши теперь на следующий адрес Каз. ССР – Джамбульск… об. – ст. Луговая (Село Луговое) Октябрьская ул. № 17 Швейный цех. Е. Н. Михненко. На Розу Котлер не пиши, она уехала, только указывай мою фамилию и все. Вот кратко как я жила с мая м-ц 1948 г. я поступила через один м-ц в райпотреб-союз, буфетчицей. Работала один месяц и закрыли столовую, и через месяц была снова без работы, тут меня поддержал сапожник, я в скоре заболела тифом и лежала два м-ца в больнице (август-сентябрь 48 г.). Пока я лежала в больнице мне этот сапожник носил кушать, а когда я вышла из больницы я узнала что это все он носил мне за деньги приобретены продажей моих вещей, я осталась без ничего и он скоро уехал оправдываясь тем что у него денег не было а видал что мне глодно, иму было жалко меня и он решил распорядится и мне сказать правду только когда я выздоровлю. Он рассуждал так: лиж бе здоровье, а остальное все будет, и по неволе мне пришлось мериться незная до сех пор сердиться или нет. Когда я вышла из больницы у меня было осложнение на печень и уши. Сейчас печень нормально а слух средний.
В октябре 48 г. я поступила на железно-дорожный ресторан посудомойкой. (Если бы я хотела быть официанткой в этот момент я бы не могла из-за одежды) работала сутками и двое отдыхала. Жила в чеченской семьи. В декабре я была уволена по сокращению штата, в январе я поступила посудомойкой в ОРС железнодорожная организация, работала в паровозном депо. В марте бела уволена из-за документов. Если бы не это то во всех организациях можно быстро продвинутся посылают на курсы поваров и т. д. в каждой отрасли можно продвинутся но не мне с моей фамилией и происхождением. При каждой перемены работы у меня была перемена с квартирами. Единственные друзья фотографы уехали на Украину. В период моей работе в ресторане зимой 48 г. я побрила голову, волосы выросли через 6 месяц, кудрявые, а теперь эти кудри отходят, прямо жалко.
Но я продолжаю насчет работы. Перед отъездом фотографы в марте м-це меня устроили домработницей о одной врачихи, одинокая с девочкой. Я у ней поработала до мая м-ц 49 г. И вот как прожила эту зиму с 48 на 49 г. раздетая и босая с переменами каждые три м-ца. Это самое жуткое воспоминание моей жизни. И когда я еду с села на станцию у меня остается тяжелые впечатления от этой станции. Даже как на зло развалился дом где жили фотографы и если я хочу припомнить несколько приятных минут в этой семьи то только смотреш на кучи кирпичей. В эту зиму 48 г. на 49 г. я лазела по поровозам и тендерам и выпрашивала у машинистов уголь. Таскала его, грязная, потная. Я с дрожу вспоминаю эту зиму. Весной я в мае 49 г. поступила на сырзавод, меня взяли на пробу один месяц. Потомучто работа тяжелая физическая, и мне сказали что я врядле справлюсь. Но я старалась и кое как выдержала меня оставили. Через три м-ца в августе завода разделили и дня часть перекочевала со скотом в горы 20 км от района. Я тоже перекочевала в горы – я принимала молоко, топила, мыла и таскала фляги и кроме этого я была свинаркой, была на двух окладов у меня было шесть казенных свиней – огромные до двух годичных. Ездила в район три раза в месяц, возила сливки на быках. Работала все лето, поступила в члены профсоюза, добилась трудовой книжки. К осени я уже искала себе работу каждый раз как ездила со сливками, бегала по организациям и мне в Потребсоюзе обещали работу на официантку, я предупредила своего майора на отметки что осеню я останус без работы потомучто сезон молока кончаеться и всех увольняют. Майор обещал меня устроить. Работа была тяжелая на заводе, к осени я уволелась потомучто работа зимняя мне не по силам, хоть меня оставляли но надо была перейти на хозяйственные работы как копать мазать, белит, лед заготовлять, ледник копать, это не в моих силах, и я так летом ели выдержала, а в холод раздетой никак невозможно. Вот так я жила до октября 1949 г. В следующем письме дальше напишу. Пока крепко при крепко целую
Люся».
- Предыдущая
- 27/28
- Следующая
