Даурия - Седых Константин Федорович - Страница 8

• Предыдущая
• 8/203
• Следующая

— Отойди-ка, — сказал он скотопромышленнику. Бык был раскормленный, угловатый. Его вороная спина, широкая, как столешница, лоснилась. Могучими мехами ходили потные бока. Пунцовые дымки густели в круглых свирепых глазах. Упираясь широко раскинутыми ногами, бык закрутил, вырываясь из рук Федотки, тяжелой рогатой головой. Федотка перекинул потяг на правое плечо. Бык осел на задние ноги. Потяг натянулся, задрожал, как струна. Федотка, нагибаясь, падая всей грудью вперед, потянул за потяг. Прошла секунда, другая, и бык не пошел, а покатился за ним. Через прорезы его копыт брызнули кверху черные струйки земли. Федотка дотащил быка до телеги. Крепко привязав к оглобле, он ткнул его для острастки под репицу кулаком и выпрямился, утирая зернистый пот. Толстяк-скотопромышленник сел в телегу, тронул лошадей. И бык покорно пошел за телегой, по-телячьи повиливая хвостом.

Последний год Федотка работал у Платона Волокитина. В праздники воровал из хозяйских амбаров, подделав ключи, пшеницу, пил ханьшин, играл в карты, дрался с низовскими — один на десятерых. Крепко увечил он низовскую холостежь, увечили и его. На святках из поселка Байкинского приехал к купцу Чепалову жених. В ту же ночь Федотка с братом Елисея Каргина Митькой забрались в чепаловский двор и обрезали у жениховских коней хвосты. Опозоренный жених назавтра чуть свет ускакал домой. А днем Елисей Каргин полез на чердак зимовья. И там под овечьими шкурами нашел мешок с хвостами. Митьку он отхлестал концом сыромятной веревки, а Федотке велел убираться из поселка куда ему любо. Тогда-то и подался Федотка на прииски. И, как видно, там ему повезло…

— Здорово, публика! — заорал Федотка, подходя к толпе.

— Здорово! — недружелюбно приветствовали его.

Девки перестали плясать. Испуганно сгрудившись у церковной ограды, стали шептаться. Федотка направился к ним.

— Ну, девки, чего каши в рот набрали?

— На тебя любуемся. Ишь какой ты красивый, — выпалила Дашутка, хоронясь за подруг.

— Не бойтесь, шилохвостки, драки не будет. Низовские, правильно говорю я?

— Не наскочите, так не будет.

— Это кто же такой храбрый? Ромка, ты, что ли?

— А хотя бы и я!..

— Ну и черт с тобой, молокосос! — Федотка махнул рукой. — Жидковат ты супротив меня, как заяц против собаки. Ты подрасти сначала, а потом заедайся.

— Я не заедаюсь.

— Ну ладно, не хочу я сегодня драться. Поняли?

— И хорошо делаешь.

— Сегодня я плясать хочу… Дашутка, ягодка, что ты на меня, как туча, глядишь? Пойдем с тобой кадриль плясать.

— Не пойду. Других поищи…

— И найду, — осторожно переступив через прыгающую в траве лягушку, которую в другое время обязательно бы раздавил, сказал Федотка, — пойдем, Агапеюшка, с тобой.

— Пойдем, пойдем, — весело согласилась покладистая Агапка.

— Люблю таких. Музыкант, играй, не то играло поломаю…

Когда расходились по домам, Роман догнал Дашутку.

— Можно тебя проводить?

— Нет, не надо. Подкараулит тебя Федотка и сломит голову.

— Не напугаешь, — и Роман, сам дивясь своей смелости, закинул ей руку на правое плечо.

У проулка за школой Дашутку с Романом догнал Алешка Чепалов. Бурно дыша, он толкнул Романа.

— Отойди, каторжанский племянничек. Нечего чужих девок отбивать.

— Не лезь, а то по зубам съезжу.

— Попробуй только, арестантская твоя морда.

Роман отпустил Дашутку и схватил Алешку за горло. Тот захрипел, истошно крикнул:

— Федот… Наших бьют…

Из-за угла вывернулся тяжелый на ногу Федотка, за ним бежали еще трое с поднятыми кольями в руках. Роман сшиб Алешку и бросился наутек. Федотка погнался за ним.

— Врешь, догоню! — орал он во все горло.

Роман перемахнул через плетень в чью-то ограду. На мгновение остановился, с издевкой поклонился Федотке:

— До свидания. Пишите!

Домой он вернулся по заполью. Сняв на крыльце сапоги, осторожно, чтобы не скрипнула, открыл сенную дверь. Мимо отца, спавшего в кухне, прошел на цыпочках, разделся и упал на разостланный в горнице потник.

На заре он увидел сон: за ним гнался через весь поселок с железным ломом в руках Федотка. У Романа подсекались ноги. Он бежал долго, а Федотка не отставал, и все ближе звучал за спиной зловещий Федоткин басок: «Врешь, не уйдешь!» Вот и дом. Роман, хлопнув калиткой, вбежал в ограду. А Федотка тут как тут. У крыльца он догнал Романа, размахнулся и опустил ему на загорбок пудовый лом… «Ай, ай!» — заревел Роман и проснулся. Прямо над ним стоял с пряжкой в руках дед Андрей Григорьевич, собираясь вторично огреть его. Роман вскочил как ошпаренный, схватил деда за руку.

— За что?

— Чтоб не фулиганил, не стыдил нас с отцом, подлец. Мы спим, ничего не знаем, а ты людей калечишь.

— Каких людей?

— Память отшибло. А за что ты вчера Алешку побил?

— Какого Алешку?

— Я тебе дам какого! Раз виноват, казанскую сироту из себя не строй.

— Он сам на меня, дедка, наскочил. Вот те крест, сам. Я пошел девку провожать, а он догнал и ударил меня.

— А ты бы взял и отошел. Разве девок-то мало?

— Каторжанским племянником он меня обозвал. А я такой обиды не стерпел.

— Гляди ты, какой подлец! — возмутился Андрей Григорьевич. — Нашел чем попрекать. Паскудный, видать, парень… А только зря ты связался с ним.

— Да я его не бил, а только толкнул.

— Толкнул! Тут ведь сам Сергей Ильич приезжал. Пришлось и мне и отцу твоему краснеть перед ним, глазами моргать. Грозится он нас к атаману стаскать. И стаскает, снохач проклятый, чтоб у него пузо лопнуло. Ему тут случай над нами, Улыбиными, поиздеваться. Скажет, один у вас на каторге и другой туда же просится. И придется твоему деду, георгиевскому кавалеру, глазами хлопать. И за кого? За внука… Напрасно, выходит, я тебя умным парнем считал. — И расходившийся дед снова огрел Романа пряжкой.

— Да перестань ты! — взвыл Роман и вырвал у него пряжку. — Я тебе сказываю, что он сам полез.

На крик вбежала мать Романа Авдотья и принялась ругать деда.

— Постыдился бы, старый, ремнем махать. Мало ли что по молодости не бывает. А ты запороть грозишься. Небось, когда сам молодой был, почище штуки выкидывал.

— Выкидывал! — передразнил старик невестку. — Я ему дед али нет? Должен я его учить али пускай дураком растет?.. Наше дело, сама знаешь, какое. Где другим ничего не будет, там с нас шкуру снимут. Мы теперь для богачей — кость в горле.

— С какой это стати? — не сдавалась Авдотья. — Мы им за Василия не ответчики. Он своим умом жил.

— Это мы с тобой так рассуждаем. А у них — другой разговор. Они — сынки, мы — пасынки, — сокрушенно развел старик руками и приказал Роману: — Пей чай, да на пашню ехать надо. Прохлаждаться нечего.

Проезжая на пашню мимо дома Чепаловых, Роман натянул фуражку на самые уши и скомандовал державшему вожжи Ганьке:

— Понужай.

Улыбины ночевали на пашне. Коней стреножили и пустили на молодой острец, а быков после вечерней кормежки привязали к вбитым на меже кольям. За пашней, над круглым озерком, неподвижно повис туман, из ближнего колка сильней повеяло ароматом цветущей черемухи. Вечер был теплый и тихий. Дымок улыбинского костра синей полоской тянулся далеко в степь. Чей-то запоздалый колокольчик доносился с тракта.

Поужинав при свете костра, Улыбины стали укладываться спать под телегой. Только расстелил Северьян войлок и начал мастерить изголовье, как Ганька дернул его за рукав, прерывисто зашептал, показывая на двугорбую сопку, прямо за пашней:

— Гляди, тятя, гляди! С сопки двое верших спускаются. Вон они…

Всадники, ехавшие по самому гребню сопки, показались Северьяну неправдоподобно большими. На зеленоватом фоне сумеречного неба были четко обозначены их силуэты с ружьями за плечами. Сомнения быть не могло, спускались они прямо на огонь улыбинского костра. Через минуту всадники круто повернули вниз и сразу пропали из виду. Роман взглянул на отца и увидел, как он пододвинул к себе берданку. Тогда Роман нашарил в траве топор и также положил его рядом с собой, отодвинувшись в тень. Ночью да в безлюдном месте осторожность никогда не мешала.

• Предыдущая
• 8/203
• Следующая