Живописец смерти - Сантлоуфер Джонатан - Страница 7

• Предыдущая
• 7/89
• Следующая

Для его матери, Айрис, факт, что ее брак с отцом Уилли не был оформлен официально, не имел никакого значения. Эта фотография в золоченой рамке фирмы «Вулворт» всегда стояла на почетном месте рядом с кроватью Айрис в их тесной квартирке в южном Бронксе, где жили Уилли, его брат, маленькая сестричка и бабушка. Они жили так всегда, сколько Уилли себя помнил. Но вот полгода назад он перевез трех женщин в Куинс, где проживает средний класс, в новую квартиру в малоэтажном доме с видом на сад, и в новой спальне Айрис фотография в рамке заняла свое прежнее место.

Успех Уилли стал для Айрис подлинным сюрпризом. И не потому, что она не верила в способности сына. Айрис просто не знала, что такое вообще возможно. Ей было известно, что сын продает картины, хорошо зарабатывает, но сколько именно — он от нее скрывал (в настоящее время его доходы достигли шестизначной отметки), исключительно потому, что Айрис могла счесть, будто это не похристиански. Почему так, Уилли объяснить бы не смог — для этого следовало вырасти в его семье.

Надо бы что-то сказать и его брате Генри. Пропащем, как называла его Айрис. Почему пропащем? А потому что наркотики. Раз в несколько недель он приходил к Уилли просить денег. Тот никогда не отказывал, но этим их контакты и ограничивались.

Сейчас думать о брате Уилли не хотелось. Неожиданно он вспомнил другое. Как однажды заявил матери, что хочет стать художником.

— Кем? — спросила Айрис.

— Художником.

— И что это значит?

Уилли не мог объяснить. Он и сам толком не знал, только чувствовал, причем очень остро. Ему невероятно хотелось рисовать, воплощать на листе бумаги образы, зарождающиеся в голове. Возможно, это был способ как-то спрятаться от жизни, окружавшей его в Бронксе.

Затем ему вспомнился недавний разговор с Эленой.

— Меня всюду называют черным художником, а мне от этого тошно. Понимаешь, тошно. Я просто художник. И все.

— Послушай, Уилли, — возразила она, — нехорошо отказываться от цвета кожи, да и невозможно. Вот взять, например, меня. Я, во-первых, латиноамериканка, вовторых, женщина и, наконец, художница перфоманса. И от первых двух качеств никуда не денешься.

— Ты шутишь? Разве я отказываюсь от цвета своей кожи? Достаточно посмотреть мои работы. Но меня относят к определенной категории так называемых художников с черной кожей. Чертова классификация! Как будто мое искусство в чем-то ниже, словно для оценки творчества цветных художников применяют какие-то другие критерии и я не имею права конкурировать с белыми художниками в их белом мире. Ты это понимаешь?

Уилли тогда погорячился, не надо было выступать так резко. В конце концов, Элена была его лучшим другом, ближе, чем сестра.

Ну ничего, — подумал Уилли, — мы сейчас увидимся, и я признаюсь, что в нашем тогдашнем споре был не совсем прав.

Он выключил телевизор и застыл в тишине, охваченный внезапным беспокойством. Как будто его ожидало что-то очень неприятное. Какая чушь! Впереди его ждал ужин с тремя близкими людьми — Кейт, Ричардом и Эленой. Для неприятностей тут просто не было места.

Но на улице, когда Уилли направлялся к Ист-Виллиджу, в его голове вдруг вспыхнул и в течение нескольких мгновений прокрутился фильм. Всего четыре кадра.

Первый — чья-то рука бьет наотмашь. Потом крупным планом — искаженный криком рот. А дальше все становится красным от крови. И наплыв — чернота.

Уилли ухватился за столб уличного фонаря, прижавшись лбом к холодному металлу. Мать говорила, что в детстве у него возникали какие-то странные то ли приступы, то ли озарения. В общем, он видел то, что потом случалось. Но это было очень давно, и Уилли ничего не помнил.

Нет. Это все работа. Я слишком Много времени провожу в мастерской. Нужно чаще бывать на воздухе.

Кросби-стрит была забита машинами. Ревели клаксоны, таксисты ругались почем зря, сердито поглядывая на рабочих, которые невозмутимо забрасывали в заднюю часть кузова фургона высыпавшиеся рулоны материи. Фургон стоял, почти перегородив улицу, похожий на потерпевший крушение поезд.

Но стоило Уилли пересечь Бродвей, как обстановка изменилась. Пошли одни бутики и галереи современного искусства, не уступающие друг другу ни сантиметра своей территории, а между ними фланировали невообразимо стильные мужчины, в основном приятной наружности, в элегантных черных костюмах, воспринимающие себя очень и очень серьезно.

Один из них окликнул Уилли. Моложавый, со светлыми, почти белыми волосами, разделенными на узкие полоски, которые у корней были черными, что неплохо сочеталось с двухдневной щетиной на его худых щеках. Это был Оливер Пратт-Смит, тоже художник, которого Уилли терпеть не мог. На то у него были серьезные основания. Пару лет назад у них была совместная выставка в одной лондонской галерее. Ушлый и смекалистый Пратт-Смит прибыл на два дня раньше и покрыл пол галереи конским волосом. Сам же поместился в центре зала за большой и шумно работающей швейной машинкой, где намеревался провести весь день, пропуская через машинку конский волос. Что при этом получалось, Уилли так и не понял. Однако ясно было одно: к его работам посетители могли подойти только утопая в конском волосе по щиколотку или даже выше, потому что толщина слоя достигала тридцати сантиметров. К тому же фактура картин Уилли была такой, что волосы к ним сильно налипали. Он потом несколько месяцев отдирал эту гадость пинцетом.

Уилли кивнул без энтузиазма, разглядывая специально наведенные пятна краски на совершенно новеньких черных джинсах Пратт-Смита. Странно, ведь этот парень живописью не занимался.

— Только что из Дюссельдорфа, — затараторил Пратт-Смит, хотя Уилли ни о чем его не спрашивал. — Устраивал там шоу. — Он вперил в Уилли свои пустые серые глаза уставшего от жизни тусовщика. — Разве ты не получил приглашения? Я уверен, что посылал. Ну ничего, на ноябрь у меня назначено несколько шоу в Нью-Йорке. Надеюсь, ты побываешь на них. Понимаешь, ноябрь — это ведь самый лучший месяц. А еще одну инсталляцию я пытаюсь пристроить в Венеции. Понимаешь, на бьеннале.

— Опять с конским волосом? — осведомился Уилли. — Я тут на днях видел пару инсталляций, довольно смелых, и вспомнил тебя.

— Нет, — без тени улыбки ответил Пратт-Смит, — теперь я занимаюсь пылью. Собирал несколько месяцев. Смешиваю ее со своей слюной, а затем создаю биоморфные узоры. — Поскучнев, он нехотя ковырнул грязным ногтем другой ноготь. — А ты?

— Я тоже приеду в Венецию, — сказал Уилли. — На бьеннале. На этот раз собираюсь привезти крупный промышленный пылесос. Поставлю посередине зала и включу на весь день. То, что он за это время соберет, и будет моим произведением искусства. Послушай, возможно, это будет твоя пыль. Надо же, как интересно.

Пратт-Смит встревожился, но всего на мгновение, а затем изобразил узенькую улыбочку, которая скривила его губы.

— О, я усек, приятель. Ты меня уделал. Здорово уделал, приятель.

— Ага. — Уилли тоже улыбнулся. — Приятель.

— Ты же, насколько я помню, хм… выставляешь… что? Картины? — Пратт-Смит произнес это так, словно это была не только низшая из всех форм изобразительного искусства, но и вообще самое плохое, что может создать человек.

— Да. Этим летом я выставлю картины — примерно тридцать штук — на персональной выставке в Музее современного искусства.

Уилли замолчал и пошел прочь, оставив идиота дожидаться кого-нибудь еще — в принципе любого, — кому можно похвастаться своими творческими успехами.

Закинув на плечо кожаный пиджак, он перебежал Хьюстон-стрит и свернул на Шестую улицу, где находилось много индийских ресторанов, распространяющих в теплом вечернем воздухе ароматы острой приправы карри и тмина. Он пробежал трусцой еще полквартала и приблизился к трехэтажному жилому дому, довольно скромному, в котором Элена снимала квартиру.

На двери подъезда виднелось прилепленное скотчем объявление. На куске картона было небрежно накарябано: «Домофон сломан».

• Предыдущая
• 7/89
• Следующая