Пистоль Довбуша - Куликова Мария Тимофеевна - Страница 3

• Предыдущая
• 3/45
• Следующая

— Эльен Хорти![4] — надрывался пьяный хозяин.

— Эльен! — вторили хортисты.

«Ну вот… Теперь и не жди муки?. Не даст…» — с горечью подумал Мишка и быстро скрылся за сараем, в другом конце двора. Он знал: лучше не попадаться на глаза пьяному хозяину. Обругает, еще хуже — побьет. А тут еще эти жандармы. Ой как боязно! Но как возвращаться домой с пустыми руками? Мама больная, голодная целый день. Утром сварила ему последние картофелины. Мишке хотелось плакать от своей беспомощности.

Батрачка Анця уже принялась доить коров, а он все стоял под стенкой сарая, покусывая поля выгоревшей шляпы.

Темнота наступала быстро, будто ее откуда-то гнал горный ветер.

Ягнус обнимал жандармов, приглашал их в хату.

— Чего домой не идешь? — неся ведро теплого молока, спросила Анця, стройная девушка с пушистыми волосами и удивительно голубыми глазами, как незабудки на полонинах.

— Муку жду… Паи хозяин должны дать сегодня…

— Беги ты отсюда, легинеку[5], — зашептала она. — Разве не видишь эту пьяную свору? Еще обидит кто. Чего доброго…

— А мама? — потупился мальчик, чтоб скрыть от Анци набежавшие слезы.

— Понимаю… — с состраданием произнесла девушка. Она знала о болезни Гафии, матери Мишки. — Обожди меня здесь.

Она побежала на кухню. Через несколько минут возвратилась, опустила в торбу деревянную мисочку с куском теплого токана, ласково сказала:

— А теперь беги!

Мишка с опаской прижал к себе торбу.

— Ты не бойся, легинеку. Свой ужин тебе отдала. Кому до того дело. Беги! — повторила она уже настойчиво.

По дороге Мишка вдруг вспомнил, что не поблагодарил Анцю. И, как назло, это «спасибо» всегда приходит на ум после.

И лес и горы — уже все вокруг спеленали густые сумерки. Мишка торопливо открыл дверь и виновато начал, стоя у порога:

— Я не принес муку, мамо. Там у Ягнуса жандары…

Мать с тревогой заглянула ему в лицо, обвела взглядом, точно обняла всю его худенькую фигурку: не обидел ли кто? Все ли сегодня обошлось благополучно?

И так каждый вечер…

— Жандары, говоришь? А чтоб им света божьего не видеть! Опять кого-нибудь уведут.

Гафия тяжело дышала. Сердце билось с перебоями. Ноги вспухли.

— Садись, сынок, поешь. Вот фасоли немного сварила.

— А у меня и токан есть! — уже веселее добавил Мишка. — Мне Анця дала!

Никогда пастушок не хныкал, не жаловался матери на голод, усталость. Он знал, сколько мама плачет из-за того, что ему приходится батрачить: вставать на рассвете, стыть в непогоду, жариться на солнце, часто ходить битым.

Как-то проснулся Мишка ночью и увидел: мама распласталась на земле перед иконами, точно подбитая птица, и шептала сквозь слезы:

— Матерь божия, Исус Христос! Не за себя прошу, за сына… Дайте ему, пане боже, счастья. Йой, если б вы знали, какая доля батрацкая тяжелая… Услышьте, пане боже, мою молитву!..

Так и уснул тогда Мишка под ее молящий шепот. Нет! Никогда мама не увидит его слез.

Он хотел было рассказать ей про орла, про Ивана Калача, но передумал: лучше не огорчать маму такими грустными новостями.

Гафия суетилась у стола, собирая нехитрый ужин. Она поставила на стол миску с неостывшим еще токаном, а рядом — зеленый лук да суп с фасолью.

У Мишки глаза загорелись радостью: разве есть на свете что-нибудь вкуснее вот такого токана с зеленым луком!

Мать ела медленно, нехотя, словно ей было больно глотать.

— Ешьте, мамо, — набив полон рот, глухо говорит Мишка, позабыв обо всем на свете. Но вот он будто впервые видит лицо матери — посеревшее, печальное, синеватые отеки под глазами, и токан вдруг становится невкусным, лук нестерпимо горьким.

И зачем эта болезнь привязалась к матери? Не прицепилась она к какому-нибудь жандарму или к пану Ягнусу! Вот если бы он, Мишка, сумел заговорить маму от болезни! Если б знал такое волшебство!

— А я-то совсем позабыла! — вдруг спохватилась Гафия. Она протянула сыну пару свежевыструганных деревянных башмаков. — Завтра тебе одиннадцать лет. Вот дедо и постарался…

— Это мне? — обрадовался Мишка. Он то обувал башмаки, то опять снимал, поглаживая ладонью их гладкий верх. Да сюда и портянки полезут. О, теперь Мишке не страшна зима!

Гафия с грустью смотрела на сына: у него так редко бывали обновы.

Неожиданно за окнами загудела машина. Мишка прилип к стеклу.

— Кажись, опять жандары поехали…

— Ишь как всполошились! Не по душе им пришлось, что партизаны за бедняков постояли…

— Ой, мамо! Вы про партизанов что-то знаете?! — рывком вскочил Мишка, вмиг позабыв о деревянных башмаках.

— Стояла в Соколином мельница, — охотно принялась рассказывать Гафия. — Больша?я!.. Дни и ночи там жернова крутились. Да все для этих песыголовцев фашицких. Ведь отобрали они хлеб у людей до единого зернышка! Узнали партизаны, какую неправду гонведы учинили, напали на них и проучили добре! Всю муку беднякам раздали, а мельницу спалили.

— Ой, мамо! Партизаны — как те богатыри, про которых дедо рассказывал, — взволнованно произнес Мишка. — Они сильные и добрые! Правда?

— Правда, сынок. Только они и постоят за нас, дай им бог здоровья!

Лицо матери посветлело. Мишке показалось, что даже отеки под ее глазами куда-то исчезли.

— А кто вам такое рассказал, мамо?

— Давай, сынку, туши лампу и ложись. — Гафия будто не слышала его вопроса. — Я вижу, что завтра опять не добужусь тебя.

— Юрко говорил, что жандары и в Соколиное повернули и в Кривое! — не успокаивался Мишка.

— Исус, Мария! — Гафия причесывала волосы да так и застыла с поднятыми вверх руками. Потом очнулась, потушила лампу, но не легла, а стала перед иконами, горячо зашептала молитву на этот раз такую необычную: — Пане боже, святая Мария! Уберегите партизанов от злой пули песыголовцев фашицких! Дайте им, боже милосердный, силу богатырскую!..

Святая Мария улыбалась непонятно, загадочно. Мама говорила, что сердцем постигает ее улыбку. Она купила эту икону за последние гроши у худущего молодого маляра. В то время хортисты только пришли в Карпаты. Фашисты вскоре схватили бородатого легиня, который разносил по селам картины. Люди говорили, что хортикам не по душе пришлась таинственная гордая улыбка женщины с белым покрывалом на голове. Зато маме она по душе. Иначе не просила б у нее кары для фашистов.

Мишка улегся на широкой лавке у окна. Долго он не мог уснуть, хотя ресницы и слипались, будто кто-то намазал их липким клеем. Но мысли наплывали одна за одной, как волны. «И что скрывается в той улыбке? — не раз гадал Мишка. — И почему она так фашистов разозлила?»

Мишке уже одиннадцать… Маловато еще! Вот бы проснуться завтра взрослым, настоящим легинем! Тогда он тоже пошел бы в горы, к партизанам. Тоже помогал бы беднякам, таким, как мама, как дедо Микула.

Дедо Микула… Это он приходил сегодня к маме. Он и рассказал ей о партизанах. Дедо все знает… А жандармы не найдут партизан… Зачем они убили орла?..

Мысли путались. Наконец усталость взяла свое, и Мишка крепко уснул.

Когда Мишка был еще маленьким, его матери пришлось пережить большое горе. Отец мальчика уехал в Америку на заработки. Полоска земли в горах за последнее время давала совсем плохой урожай. Ее нечем было удобрять. К тому же, талые воды смывали грунт, обнажая выглаженные камни, что белели из-под земли, точно кости.

Отец мечтал заработать в Америке денег, купить корову, землю. Но полгода спустя мать получила письмо от односельчанина Ива?нчо, который уехал вместе с ее мужем. Он сообщал, что на шахте, где работал Олекса Берда?ник, произошел страшный обвал. Олекса погиб. В конце письма Иванчо приписал: «Скопить бы деньжонок на билет и вернуться в родные Карпаты — вот все, о чем мыслю теперь».

Гафия дни и ночи причитала и плакала. Ей казалось, не переживет она этого горя. Но на нее смотрели три пары детских глаз, требовавшие заботы и ласки. Ради них она старалась перебороть отчаяние.

• Предыдущая
• 3/45
• Следующая