Волк в бабушкиной одежде - Дар Фредерик - Страница 4

• Предыдущая
• 4/27
• Следующая

– Ты с ней ознакомился? – спрашиваю я. Пино переворачивает розетку с ванильным кремом на свой красивый экс-новый костюм, с помощью ложечки собирает и доедает крем с обычным смирением и качает головой.

– Я видел ее один раз. Добропорядочная женщина: под пятьдесят, неплоха на вид, серьезна.

– Разузнавал подробности?

Выясняется, что особенного сказать нечего. Муж умер в ссылке во время войны. Взрослый сын работает метрдотелем.

– С астматиком трахается?

– Вероятно, но не будем сплетничать.

Браво, Пинюш! Невинный старикашечка!

– Раз уж ты давно ведешь расследование, у тебя должно сложиться какое-то мнение?

– Сложилось множество разных, – провозглашает Преподобный, – что эквивалентно никакому.

– Прекрасно сказано, о мудрейший из мудрейших.

– Сначала, – говорит он, – я думал, что Фуасса псих. Затем я решил, что умер кто-то из его родственников и по неизвестной причине ему прислали остатки громадного наследства...

Он останавливается.

– Но это не подтвердилось. Тайна, Сан-Антонио. ТАЙНА!

– А если мы посетим Фуасса? – подсказал я.

– Когда?

– Да прямо сейчас. Тут ведь почти рядом. До Воскрессона восемь километров.

– Для чего?

– Разнюхать. Если в расследовании нет никаких позитивных элементов, пробуют прочувствовать атмосферу. Метод Мегрэ, Пинюш. Цедишь кружку пива, разглядывая окружение хозяина бистро, и все усекаешь. Вот уже тридцать лет, как Сименон нам это объясняет.

– Ну что ж! Идем, – вздыхает он. – Только пришел – опять идти.

Аллея Козлят окаймлена кокетливыми усадьбами.

– Здесь, – говорит Пинюш. – Нормандский домик. Там, справа.

Низкая стена, деревянный портал, окрашенный под кованую сталь, лужайка в глубине сада, очаровательное жилище, фасад которого украшен орнаментом деревянных балок в нормандском стиле...

Звоним.

Через какое-то время отзывается замогильный голос, который осведомляется, кто там. Тут я замечаю маленькую медную решетку домофона над кнопкой звонка.

– Это месье Пино, – блеет Бесполезнейший. Щелчок. Дверь открывается. Мы продвигаемся приятной аллеей, присыпанной розовым гравием, поскрипывающим под ногами.

– Слушай, он выгодно продал свою спальную фабрику, наш папаша Фуасса, – мурлычу я. – Симпатичное владеньице.

Парадная дверь открыта, и в прямоугольнике золотистого света нас ожидает массивный силуэт. По мере приближения я улавливаю границы контура и, в конце концов, устанавливаю, что это женщина. Солидная бабенка! Сложена, как гренадер, почти с такими же усами, волосатыми ногами и видом "попробуй только высморкаться в мою занавеску".

– Это дама, о которой я говорил, – объявляет Пинюш. – Комиссар Сан-Антонио, мадам!

После закончившихся представлений на высшем уровне сия матрона протягивает мне ладонь, огромную, как площадь Триумфальной арки. Я с опаской вкладываю в нее свою, и не зря, поскольку доблестная людоедка почти ее расплющивает. Таких людей можно приветствовать рукопожатием только приходя вместе с костоправом. Я тайком массирую фаланги и ногти, и мы проникаем в холл с меблировкой в стиле вроде бы рококо.

– У вас есть новости? – беспокоится людоедка.

– Еще нет-с, – извиняется Пинюш. – Мой друг комиссар Сан-Антонио хотел бы кое-что уточнить. – Господин Фуасса дома?

– Он в постели.

– Ему не стало лучше, с тех пор как мы расстались?

– Немного лучше, дыхание подвосстановилось, но когда наступает криз, то у него бедного это на весь день. Я предупрежу его, что вы пришли...

Повелительным жестом она указывает на стулья и линяет. Вместо того чтобы сидеть, я обхожу комнату.

Она такая же тусклая, как сам Фуасса. Жилье затрапезного рантье. Я заключаю, что эта история с таинственными деньгами должна потрясти существование дражайшего человечка.

– Это и есть его домоправительница? – осведомляюсь я, указывая рассеянным жестом на дверь, сквозь которую исчезла людоедка.

– Ага. Ну как, неплохо?

– Хиловато для собора, но слишком для башни, – объявляю я.

Пинуш пожимает своими солидными плечами иззябнувшего журавля.

– Ты не изменился, – бормочет дорогая реликвия, – у тебя всегда так, если представительница прекрасной половины не похожа на образец с обложки модного журнала, ты становишься к ней безжалостным.

Телеящик работает, но, когда мы позвонили, людоедка, видимо, уменьшила звук. Звучит едва слышное мурлыканье. Я поворачиваю соответствующую ручку до нормы. Благодаря этому мини-жесту звучит вновь теплый голос Елисейских полей и Монмартра.

На ринге два пузатеньких толстяка в виде музыкально-разводного ключа раскачивают друг другу сцепленные кисти рук, в то время как публика обзывает их дерьмом и призывает судью срочно сбегать в туалет. Несколько пролетевших цитрусовых орошают антагонистов соком.

Более толстый вцепляется зубами в пупок другого, чтобы отвинтить его, но первоупомянутый выкручивается из подобной плохой позиции, молотя плешь противника пятками. Затем оба выпрямляются. Можно сказать, две гориллы, переодетые борцами. У них физиономии, способные спровоцировать преждевременные роды и вылечить икоту.

– У нас тоже есть теле, – сообщает Пино, – но уже несколько дней как испортился. Похоже, что сдала катодолическая трубка.

Я замечаю, что перед телевизором стоят два кресла. На подлокотнике одного – пепельница, в которой тлеет сигарета. Людоедка балдела перед экраном. Борцы должны ее возбуждать. Я, впрочем, ее представляю там, на ринге. Двойной нельсон, ножницы, четвертование, захват кисти, удар ногой в лоб – это ее стихия. У нее мускулистые руки и крепкий дельтообразный зад. Появись такой краб на ристалище – это вам не пикничок с девочкой при полной луне!

Я продолжаю умирать со смеху наедине с собой. У меня это бывает. Начну придумывать, и сплошная умора. Но мои забавы прерываются прибытием паровозика. На момент показалось даже, что я на желдорожном переезде. Я отступаю назад, и Фуасса въезжает. Астматический криз еще с ним. Он входит, согнувшись вдвое и держась за грудь. Дышит со свистом, сердце работает как шатун. Он кивает нам балдой и обрушивается в кресло. Потом вытаскивает из кармана халата маленький пузырек с резиновой грушей на горлышке и пшикает себе в выхлопную трубу. Мало-помалу его дыхание восстанавливается.

– Эта лестница, – бормочет он.

– Не нужно было беспокоиться, – говорю я с жалостью. – Мы могли бы и сами добраться до вашей комнаты.

Он улыбается нам, делая едва уловимый жест рукой.

– Когда-нибудь я там и останусь, – пророчествует он. – Вы хотели со мной поговорить?

– Я бы хотел взглянуть на остальные банкноты, – говорю я. – Это возможно?

– Конечно.

– Вы их не положили в банковский сейф! – удивляюсь я? – Не очень-то осмотрительно хранить дома такую сумму наличными.

– У меня домашний сейф. К тому же я жду, что в любой момент за деньгами придут.

Он набирает в грудь воздуха и кричит:

– Мадам Ренар!

Это входит в ритуал показа собственного достоинства. Он путается с усатой и даже в чем-то зависит от нее, но, когда гости "у домэ", он зовет ее мадам Ренар.

– Могу я вам что-нибудь предложить? – любезно интересуется Фуасса. – Вы уже обедали? Тогда бокал шампанского. Вы не могли бы сами, дорогой месье Пино...

Он смотрит в сторону двери и зовет снова, но напевным тоном:

– Мадам Ренар!

Мисс Волосатик упрямится с ответом. То ли обиделась, то ли вдруг лопнули подвязки? Не знаю.

– Ну что у нее там стряслось? – страдает Фуасса. – Она не хотела, чтобы я спускался и... Он понижает голос:

– Хорошая женщина, но трудный характер.

Поскольку усатик не возникает, я выглядываю в вестибюль и громко рявкаю: "Мадам Ренар!"

Мне отвечает только свежий ветер, ибо дверь, выходящая в сад, открыта настежь. Я выхожу на крыльцо. Зову снова. Почему же меня вдруг охватывает смутная тревога? Почему мое ретивое замедляется, уши теплеют и адамово яблоко превращается в яблоко Евы? Предчувствие? Шестое чувство?

• Предыдущая
• 4/27
• Следующая