О головах - Ветемаа Энн - Страница 8

Значит, дело всего-навсего в том, чтобы я сделал «гарнир» к монументу этого деревенского самородка! По всем правилам кулинарного искусства. Тогда пирог получится на славу… Тоонельт не счел меня достойным большего. А я-то рассчитывал совсем на другое… Выходит, для того я приехал из Москвы, чтобы проектировать пьедесталы для людей младше себя. А я-то, отзывчивый самаритянин, еще просвещал здесь Еву! И кому это было надо?

Можно было опасаться, что если мы не прекратим разговор о монументе, мои мысли окажутся слишком прозрачными для женской интуиции Евы. Словно канатоходец, потерявший равновесие, я улыбнулся как можно ослепительней, давая понять публике, что все идет как надо, похвалил успокаивающий пастельный тон бежевого ковра на стене и спросил, где можно достать такой. Ковер в точности воспроизводил цвет детских какашек…

К счастью, мне недолго пришлось мучиться, потому что отправитель срочной телеграммы довольно скоро вернулся. С армянскими тремя звездочками за пазухой.

Пожелав себе успеха в работе, мы чокнулись, и после того, как я обменялся с Евой заговорщицким взглядом, она вышла из комнаты, чтобы мы могли спокойно поговорить о деле. Но о чем было говорить? По воле Тоонельта Айну предстояло создать скульптурную группу, а я должен был придумывать постамент и два боковых барельефа. На тему народных страданий.

Несмотря на уговоры Айна, я не стал засиживаться. Мне, однако, хватило времени заметить, что в болтовне Анне было много верного: видимо, Айн и впрямь не дурак выпить. Свои двести граммов он одолел за четверть часа и стал намного разговорчивее. У меня не было охоты слушать.

Когда я спускался с лестницы, мне подумалось, что в этом спуске есть что-то символическое.

Дома я бесчувственно рухнул на диван.

Перед глазами назойливо маячил «Парень с теленком». Я пытался о нем не думать, но не получалось. Мысленно я сопоставлял его со своей дипломной работой — с «Кузнецами», украшающими теперь парк одного из крупнейших в стране автозаводов. Нет, культуры и артистизма у меня больше: мускулы моих «Кузнецов» поют гимн… Только вот чему, черт бы их побрал, они поют этот гимн? Если только солидным познаниям в пластической анатомии, а так мне начинало казаться, тогда дело дрянь! Я размышлял и взвешивал. При всем своем старании я не мог не видеть того, что Айнов парень с финкой превосходит моих молотобойцев. Но в чем суть? Самсон, где твои волосы?

Неужели это и есть национальная самобытность? Как-то не хочется верить. Я много (мне даже казалось, что исчерпывающе) думал об эстонской самобытности.

Наша народная поэзия тягуча и разлохмаченна, как намокший канат. Наши руны переминаются с квинты на кварту и бесцветны, как сны барщинника. Танцы у нас сонные, а шутки — дубовые. А возьмем наши национальные блюда. У армян — шипящий шашлык, у венгров — перец, у французов — всякие деликатесы, а у нас, у эстонцев, каэракиле, кама и студень, то есть не что иное, как овсяная похлебка, гороховая мука и вода вываренных костей. Преснятина и убожество! Ну черт с ними, с блюдами: мне кажется, что и у нашего национального облика весь рот в этой овсяной похлебке…

Всему этому я даже нашел объяснение. Физика рассказывает нам о расходе внутренней энергии вещества на образование поверхности. Наверняка так же обстоит дело и с энергией народов: веками весь наш потенциал уходил на самосохранение. Разве это не трагедия?

Связь между всем этим и «Заколотым теленком» была весьма туманной, но все-таки она была. Я уехал учиться в Москву, я всеми силами старался избежать в своих работах узко эстонского, так неужели я ошибся?

В голову мне приходили все новые соображения, одно другого брезгливей и плачевней.

Я член партии, Тоонельт — тоже, а вот Айн — нет. Почему же ему поручили главную роль? Зачем я тогда вообще вступал в партию, если от этого нет никакой пользы? Небось, при Сталине все было бы иначе.

Я до конца взвесил этот шаг — вступление в партию.

Я никогда не испытывал потребности в бронированном мировоззрении: железные доспехи сковывают движение и лишают человека гибкости. Блага надо распределять не по потребностям, а по возможностям. Желающих сравняться со мной куда больше тех, с кем хочу сравняться я. Какая же мне польза от равенства? Это одна сторона проблемы. Но еще более существенна — другая.

История учит нас, что в наш век никто не может оставаться аполитичным: цитадели рушатся, развитие зависит не от индивидуума, а от коллектива. Нам не понадобятся для иллюстрации биографии Эйнштейна, Брехта или Фейхтвангера, мы найдем доказательства у себя под рукой. Следовательно, необходимо примкнуть к одному из двух главных лагерей, хотя бы в целях самосохранения. К какому же?

Отец мой воевал в немецкой армии, а дядя — в Советской. Два филолога, два брата, оба на одно лицо, оба в очках с одинаково толстыми стеклами. Оба не вернулись с войны к своему рабочему столу.

Не будь мне один из них отцом, а другой дядей, я сказал бы, что судьба не лишена своеобразного чувства юмора.

Я не ношу очков с толстыми стеклами. Меня интересует фабула Великого Спектакля, а вовсе не лингвистическая характеристика действующих лиц. Я хочу знать, чем эта история кончится. Еще в средней школе я искал ответа на вопрос у Маркса, у Шпенглера, у Казановы-Калера и у Ленина. И сумел понять, что надо вступать в коммунистическую партию!

До сих пор я был доволен своим выбором: он меня ни в чем не стеснил. Я постиг на опыте, что поступки можно заменять словами и что вовсе не обязательно залезать в доспехи: можно класть их перед собой на седло. Они и в этом случае смогут служить щитом, но не будет утрачена маневренность… Но почему мой щит не укрыл меня от Айна? Почему?

Эти мысли были мне и чем-то противны. Доспехи, щит, сталинские времена… Неужели я беспомощен и бездарен? Ведь нет же!

Я принял душ и лег. Меня утешало то, что в проектировке постамента и барельефов нет все же ничего постыдного. А в денежном отношении эта работа весьма даже выгодна…

И все же я долго не мог сомкнуть глаз в эту ночь.

На другое утро некий молодой человек неторопливо поднимался по лестнице дома художников.

— гласила медная дощечка на дверях квартиры номер восемь.

Свен Вооре останавливается, обводит любопытным взглядом площадку и усмехается.

Из полутемной ниши на него таращится гипсовый бюст солдата, покрытый пылью. Солдат мрачен, потому что на его погоне сидит и зевает молодой рыжий кот. Чтобы не думать о коте, гипсовый боец вспоминает о казарме. В казарме все ходят строем и, отдавая приветствие, щелкают каблуками, а вдоль аллей тянутся по линейке ярко-синие жестяные дощечки с воодушевляющими стихами:

А рыжий кот пресыщенно зевает, типичный тунеядец из обеспеченной семьи, лишенный идеалов.

Свен Вооре звонит. Слышно, как по паркету ступают сапоги. Дверь открывается.

— Ха! Молодежь! Наш завтрашний день! — гремит Магнус Тээ.

Он действительно в сапогах («Даже дома!» — ухмыляется Свен), вероятно, так выглядят в воскресное утро кавалерийские генералы в отставке.

— Смелей, смелей! — Глаголов Магнус Тээ не любит и предпочитает заменять их жестами. — Так мы в одном доме?.. Какие новости? Идеи? Эскизы? Запросы?

Магнус Тээ кладет свою руку на плечо молодого человека и ведет его к дивану. Диван по-спартански тверд, он даже не вскрипывает под тяжестью «нашего завтрашнего дня». Себе Магнус Тээ берет стул и, сев на него в метровом интервале от гостя, смотрит на него с тем ободряющим видом, какой окончательно отбивает охоту к разговору.

— Извините за беспокойство. Я понимаю, как драгоценна каждая ваша минута… — начинает Свен Вооре. Он смотрит на Магнуса Тээ взглядом крохотной ящерицы, разглядывающей своего великого сородича крокодила.