О головах - Ветемаа Энн - Страница 15

Я понял, что почти уговорил ее. Да и как же иначе: ведь она ничего не сказала о наших эскизах. Может, она опасается, что я представлю свой отдельный проект и стану Айну конкурентом? Я решил форсировать события.

— Господи, помилуй! Я, кажется, не выключил газ! Бежим, умоляю! — Я вскочил, сгреб со стола наброски и кинулся к дверям.

Лишь бы она пришла поскорее, как можно скорее, думал я, нервно бегая из конца в конец комнаты. Но мне недолго пришлось терзаться. Она появилась почти следом. Сказала, что пришла на секундочку, даже не стала переодеваться. Я налил ей чаю и достал из шкафа недопитую наполовину бутылку коньяку. Теперь надо продержать здесь Еву как можно дольше. Я разлил по рюмках золотое зелье и включил проигрыватель.

У меня весьма изрядная коллекция пластинок и записей. Мой отец любил классику, а я по мере возможности подкупал музыку нашего века. Я снова почувствовал себя на коне: Айн и его «кричащие» уже ничуть меня не волновали. Не бойтесь, я приведу это дельце в порядок! Мы опрокинули по рюмке и начали слушать. Гобой напористо гоготал, а кларнет и фагот подражали ему как могли. Это был квинтет для деревянных Хиндемита, в котором мне особенно нравится саркастичное сухое аллегро.

Мы довольно долго молчали.

Потом Ева взяла со стола наброски и с идеально отсутствующим видом сказала:

— Честно говоря, решение Айна мне нравится больше, но и ваше — прекрасное. И ваше, конечно, скорее утвердят. Вы могли бы выставить его самостоятельно… Право же, мы с Айном не обидимся. Дружба дружбой, а дело делом. Разве не так?

Она посмотрела на меня искренним взглядом, но я чувствовал, что он дался ей нелегко.

— Ну что вы говорите, Ева? У меня и мысли такой не было, — сказал я чересчур, пожалуй, поспешно, чересчур оскорбленно и чересчур твердо. Было бы лучше не избавлять ее полностью от сомнений…

— Но почему же нет? Вы работали, вы старались, а ведь искусство — это всегда соревнование. Вы имеете полное право представить свой эскиз. — И она посмотрела на меня очень пристально.

— Да, искусство — это соревнование, но не борьба. Я не из тех, кто из-за копейки пойдет на все. А кроме того, Айн нашел действительно сильное решение и я не думаю, что чаша весов непременно склонится в мою пользу, если мы представим два конкурсных варианта. Разумеется, я так не сделаю — все это просто предположения. Времена культа прошли, и талантливые идеи всегда оказываются реализованными.

Я теперь противоречил самому себе. У Евы я доказывал совсем другое. Она вконец растерялась.

— У искусства есть своя этика, и я всегда ее соблюдаю, — добавил я, с необычайным старанием чистя спичкой свои и без того чистые ногти.

Наступила такая долгая пауза, что мне даже стало казаться, не переборщил ли я. Надо было вновь чуточку переместить центр тяжести.

— Ева! То, о чем вы сейчас думаете, не произойдет, можете быть уверены! Если только Айн примет мой вариант и, со своей стороны, возьмется его дорабатывать. Путь от бумаги до глины долог и труден, как и от глины до металла, — сказал я с очень серьезным видом. — Но признаюсь вам честно: я озабочен. Если Айн будет настаивать на своем варианте, на том, чтобы он остался непременно таким, как сейчас, то выйдет, что я работал впустую. Этот эскиз на столе — вещь, конечно, плевая, но мне ведь придется делать новые барельефы: то, что я сделал, никак не вяжется с решением Айна. Барельефы-то подогнаны к его первоначальному замыслу, а он от него отказался. — Мне удалось вызвать у нее немалую тревогу — не дай бог, чтобы она вдруг усомнилась в истинности моих доводов! — Ну, да пусть будет как будет! Я готов и барельефы переделывать. Или вообще от них отказаться. Я даже и не стал бы вам показывать этот набросок, если была бы хоть маленькая надежда, что эскиз Айна утвердят… И, конечно же, я не представляю его отдельно. И знаете, почему? Потому что… Потому что потом я не смог бы смотреть в глаза ни вам (и лишь после заметной паузы), ни Айну!

Я вскочил и заявил судорожно:

— А знаете, пойду-ка я открою одну коробку. Посидите чуть-чуть одна. Можете поставить себе что-нибудь повеселее…

И, ухмыляясь, ушел на кухню. Ведь то, что я сейчас сказал, было чуть ли не признанием в любви, пускай и робким! Право же! Теперь она убеждена, что имеет дело с глупым пай-мальчиком, но никак не с опасным человеком.

— Я вам помогу, — крикнула мне вдогонку Ева.

— Ни в коем случае! Вы, видно, не знаете, как ужасен вид холостяцкой кухни, — ответил я, закрывая за собой дверь.

Я достал и начал открывать коробку крабов. Но мой старомодный консервный нож был безнадежно тупым, и мне никак не удавалось вонзить его в жесть. Я схватил со стола большую медную пепельницу и начал колотить ею по ножу. Я бил все яростней и яростней. Вдруг коробка выскользнула из моей руки, и консервный нож впился мне в ладонь. На ней сразу появился приличный и быстро набухающий сгусток крови… Не могу видеть своей крови. Я открыл кран и подставил руку. Рану начало щипать, но кровь все капала и капала … Мне вдруг стало дурно, и я опустился на табурет. Я упал на него, словно тюк, и был сам себе противен.

И вдруг, заставив меня беспомощно сникнуть, на спину мою, будто девятый вал, обрушилась серая бесформенная тоска. Какая жуткая бессмыслица, осознал я вдруг. Все равно Ева до конца мне не поверит, все равно придется показывать Тоонельту эскиз Айна, все равно этот эскиз утвердят и все равно я окажусь в идиотской роли…

Я казался себе убогим и жалким. Мне вспомнилось, как чуть ли не минуту назад я стирал перед зеркалом сажу с носа. Еще немного, и я завыл бы от жалости к самому себе. Я с тобой еще расквитаюсь, Айн! Это ты виноват во всем!

Почему-то мне пришел на память случай, когда меня побили в четвертом классе. Двое ребят, получившие из-за моего доноса по двойке и оставленные после уроков в классе, поймали меня вечером и затащили в домовую прачечную. Один зажал мою голову в клещи. Заношенный и засаленный рукав прижался к моему носу, жилы на шее вздулись. Я отлично помню этот отвратительный вкус материи… Они разбили мне нос, а тот, что был поменьше, плюнул в лицо. Этой харкотины я до конца жизни не забуду. Как только они вышли, я прокрался на лестницу и, целясь одному из них в голову, бросил сверху камень. При виде спин я осмелел.

Так вот я сидел, сникший, на табурете и сжимал руками голову, издавая носом трель отчаяния. Поскольку издавание звуков не входит в компетенцию этого органа, трель сильно смахивала на жалкое и немузыкальное хлюпанье. Это соло доходило до меня как-то глухо — меня трясло от слепой ярости, мне хотелось бесноваться, топать ногами, выть и грызть суповые тарелки. Я оказался в отчаянно беспомощном и бессмысленном положении.

Я полез за носовым платком, и тут мне попался в руки измятый клочок бумаги. Буквы на ней стерлись, но все же можно было прочесть: «Позвонить Магнусу Тээ!»

С каких пор этот клочок лежал у меня в нагрудном кармане и зачем надо было звонить Магнусу Тээ, вспомнить я уже не мог. Но вспоминать было некогда, потому что все эти буквы, почти слившиеся в серый туман, заплясали вдруг перед моими глазами, словно орава хромых шутов.

ПОЗВОНИТЬ МАГНУСУ ТЭЭ…

Забыв про саднящую рану, я так и вскочил с табурета. Это было вроде наития.

Ну и баран же я: как это я сразу не подумал о Магнусе! Ему-то уж эскиз Айна наверняка не понравится. Лучшего пугача, чем Магнус Тээ, чем это старое ружье с допотопным затвором, и не найти: уж я сумею его зарядить, чем мне захочется, — солью, дробью, а то и пулей дум-дум. А пока грянет выстрел, сам я успею забраться на дерево! Вместо того чтобы распускать здесь нюни, мне бы уже давно следовало сидеть в квартире номер восемь, грызть там печенье и сокрушаться над незадачливым эскизом Айна Саармы: «Он ведь в общем-то такой талантливый! Как же он мог так промахнуться?»

Но еще ничто не потеряно. К счастью, еще нет!

Я тихонько выбираюсь в переднюю. Прислушиваюсь. Музыка, правда, играет очень громко, но все же лучше быть осторожным. Сбегаю вниз по лестнице. Перед нашим домом есть телефонная будка.