Выбор богов - Саймак Клиффорд Дональд - Страница 12

• Предыдущая
• 12/38
• Следующая

Если отыщутся доказательства, умрет ли тогда вера? Если положение таково, то которая из двух им нужна? Не было ли так, подумал он, что человек уже пытался сделать то, что они пытаются сделать сейчас, и понял, что не существует такой вещи, как истина, но есть одна лишь вера, и, будучи не в состоянии принять веру без доказательств, отказался также и от нее? В книгах им об этом ничего не встречалось, но, хотя они имели в своем распоряжении тысячи книг, все же это были не все. Не лежит ли где-нибудь, превращаясь в прах — или, возможно, уже превратившись, — книга (или несколько книг), которая могла бы прояснить, что человек уже сделал или пытался сделать, но не сумел.

Езекия с полудня расхаживал по саду, это не было необычным занятием, поскольку он часто здесь ходил. Ходьба помогала ему думать, к тому же он любил сад за красоту, которую в нем находил: за то, как распускается, меняет свой цвет и затем опадает листва, за то, как цветут цветы весной и летом, за чудо жизни и смерти, за пение птиц и их полет, за окутанные дымкой холмы по берегам реки и, порой, за звучание оркестра музыкальных деревьев — хотя он не сказал бы, что безусловно их одобряет. Однако сейчас Езекия направился к двери в здании капитула, и едва ее достиг, как разразилась гроза, мощные потоки дождя обрушились на сад, громко застучали по крышам, наполнили сточные канавы, почти мгновенно превратили дорожки в полноводные ручьи.

Он отворил дверь и нырнул внутрь, но задержался в передней, оставив дверь приоткрытой и глядя в сад, где потоки дождя хлестали траву и цветы.

Старая ива, стоявшая у скамьи, под ветром гнулась и тянула ветви, словно пытаясь оторваться от корней, которые удерживали ее в земле.

Где-то что-то стучало, и, послушав, он наконец понял, что это такое.

Ветер распахнул огромную металлическую калитку во внешней стене, и теперь она билась о камень, из которого стена была сложена. Если калитку не запереть, она может совсем разбиться.

Езекия шагнул за порог и прикрыл за собой дверь. Он шел по превратившейся в ручей дорожке, и его хлестали ветер и вода, которая потоком скатывалась по телу. Дорожка повернула за угол здания, и ветер ударил ему в лицо, словно огромная рука уперлась в его металлическую грудь, пытаясь оттолкнуть обратно. Его коричневая ряса, хлопая на ветру, развевалась у него за спиной.

Калитка находилась прямо впереди, крутясь на петлях и оглушительно стуча о стену, металл содрогался при каждом ударе о камень. Но не одна только калитка привлекла его внимание. Рядом, наполовину на дорожке, наполовину на траве, лежала, раскинувшись, какая-то фигура. Даже сквозь плотную завесу дождя Езекия разглядел, что это был человек.

Он лежал лицом вниз, и когда Езекия его перевернул, то увидел неровный порез, начинавшийся у виска и пересекавший щеку — лиловатая полоска рассеченной плоти, чистая, поскольку кровь смывало дождем.

Он обхватил человека руками, поднял его, повернулся и пошел по дорожке назад, прочно упираясь ногами в землю, сопротивляясь давлению ветра, который иначе стремительно понес бы его вперед.

Езекия добрался до двери в здание капитула и вошел. Ногой захлопнул дверь, пересек комнату и положил свою ношу на скамью у стены. Он увидел, что человек еще дышит, грудь его поднималась и опускалась. Он был молод, или казался молодым, обнаженный, за исключением набедренной повязки, ожерелья из медвежьих когтей и бинокля на шее.

Чужестранец, подумал Езекия, человек, пришедший ниоткуда и, милостью Божией, искавший здесь убежища от разразившейся грозы, которого вырвавшаяся из рук под порывами ветра калитка сбила с ног, едва он ее отпер.

За все время, что роботы обитали в монастыре, впервые сюда пришел человек ища приюта и помощи. И это, сказал себе Езекия, правильно, поскольку исторически в течение многих столетий подобные места давали нуждающимся приют. Он почувствовал дрожь в своем теле, дрожь волнения и преданности. Это ответственность, которую они должны на себя принять, долг и обязанность, которые должны выполнить. Нужны одеяла, горячая пища, огонь в камине, кровать — а здесь нет ни одеял, ни горячей пищи, ни огня. Их нет уже многие годы, потому что роботы в них не нуждаются.

— Никодемус, — крикнул он, — Никодемус!

Его голос гулко отдался от стен, словно волшебным образом проснулось древнее эхо, которое ждало в течение долгих-долгих лет.

Он услышал топот бегущих ног, распахнулась дверь, и вбежали трое роботов.

— У нас гость, — сказал Езекия. — Он ранен, и мы должны о нем позаботиться. Один из вас пусть бежит к Дому и найдет Тэтчера. Скажет ему, что нам нужна еда, одеяла и что-нибудь, чтобы развести огонь. Другой пусть разломает какую-нибудь мебель и сложит в камин. Все дрова, которые мы могли бы найти снаружи, промокли. Но постарайтесь выбрать то, что имеет наименьшую ценность. Старые табуретки, например, сломанный стол или стул.

Он услышал, как они вышли, как хлопнула входная дверь, когда Никодемус бросился сквозь грозу к Дому.

Езекия присел на корточки подле скамьи и не спускал с человека глаз.

Тот дышал ровно, и лицо уж отчасти утратило бледность, видимую даже сквозь загар. Более не смываемая дождем, из пореза сочилась кровь и текла по лицу. Езекия подобрал конец своей промокшей рясы и осторожно отер кровь.

Он ощущал в себе глубокое, прочное чувство умиротворения, завершенности, сострадание и преданность человеку, лежащему на скамье.

Является ли это, подумал он, истинным назначением людей — или роботов, которые обитают в стенах этого дома? Не тщетные поиски истины, но оказание помощи в трудную минуту людям — своим собратьям? Хотя он понимал, что это не совсем верно: не так, как он это сказал. Ибо на скамье лежал не его собрат, он не мог быть его собратом; робот — не собрат человеку. Но если, думал Езекия, робот заменил человека, занял место человека, если он придерживается обычаев человека и пытается продолжать дело, которое человек забросил, разве не может он, в некоторой степени, называться собратом человечества?

И ужаснулся.

Как мог он помыслить, даже имея самые веские аргументы, будто робот может быть собратом человеку?

Тщеславие! — мысленно вскричал он. Чрезмерное тщеславие станет его погибелью — его проклятием; и тут он опять ужаснулся, потому что как может робот полагать, будто достоин хотя бы проклятия?

Он ничтожество, ничтожество и еще раз ничтожество. И однако же подражает человеку. Он носит рясу, он сидит, не нуждаясь ни в одежде, ни в том, чтобы сидеть; он бежал от грозы, а ведь такому, как он, нет нужды бежать от сырости и дождя. Он читает книги, которые написал человек, и ищет понимания, которое человек не сумел найти. Он поклоняется Богу — и это, подумал он, быть может, самое большое наше кощунство.

Он сидел на полу, возле самой скамьи, и его переполняли страдание и ужас.

Он не узнал бы брата, сказал себе Джейсон, при случайной встрече.

Стан был тот же и гордая, внушительная осанка, но лицо скрывала блеклая, с проседью, борода. И кое-что еще — холодное выражение в глазах, напряженность в лице. С возрастом Джон не стал мягче; годы его закалили и сделали жестче, и придали печаль, которой раньше не было.

— Джон, — проговорил он и остановился на пороге. — Джон, мы так часто думали… — и замолчал, глядя на этого незнакомца.

— Ничего, Джейсон, — сказал его брат. — Марта тоже меня не узнала. Я изменился.

— Я бы узнала, — отозвалась Марта. — Чуть позже, но узнала бы. Это из-за бороды.

Джейсон быстро пересек комнату, схватил протянутую руку, другой рукой обнял брата за плечи, привлек к себе и крепко прижал.

— Рад тебя видеть, — сказал он. — Так хорошо, что ты вернулся. Уж очень долго тебя не было.

Они отстранились и мгновение постояли, молча смотря друг на друга, и каждый старался разглядеть в другом того человека, которого видел в их последнюю встречу. Наконец Джон произнес:

• Предыдущая
• 12/38
• Следующая