Планета Шекспира - Саймак Клиффорд Дональд - Страница 38

• Предыдущая
• 38/40
• Следующая

Дракон был существом такой красоты, что перехватывало дыхание. Каждая из покрывающих тело крошечных чешуек была точкой самоцветного сияния, маленькой, изысканно расцвеченной драгоценностью, сверкавшей на солнце. Когда Хортон приблизился на шаг, все тело словно взблеснуло — наклонные чешуйки сработали, как отражатель, отбросивший весь дневной свет прямо ему в лицо. Но стоило сдегать еще шаг, изменив угол наклона чешуек относительно себя, как блеск прекратился и вернулось переливчатое сияние, словно дракон был рождественской елкой, совершенно укутанной в мишуру и невидимой под крошечными огоньками, но огоньками более разноцветными, чем когда-либо могут быть на рождественской елке. Глубокая синева и рубиновый красный цвет, оттенки зеленого от бледно вечернего неба весной до цвета сердитого моря, живая желтизна, солнечное сияние топаза, розовый цвет яблоневых бутонов, осенний лак тыквы — и все краски подернуты своего рода морозным мерцанием, какое можно увидеть студеным зимним утром, когда все вокруг кажется сделанным из алмазов.

Элейна втянула в себя воздух.

— Как прекрасно! — выдохнула она. — Прекрасней, чем мы предполагали, когда видели его во временном склепе.

Дракон был, меньше чем казался, когда они мельком видели его влетающм в воздух и лежал очень тихо. Одно из его паутинчатых крыльев отошло от стройного тела и тащилось по земле. Другое было придавлено телом дракона. Длинная шея изогнулась, так, что голова покоилась на земле одной из щек. При ближайшем рассмотрении, голова по-прежнему имела вид шлема. На ней не было чешуи, покрывавшей все остальное тело.

Шлем был образован твердыми структурами, напоминавшими полированные металлические пластины. Массивный клюв, торчащий из-под шлемоподобной маски, также выглядел металлическим.

По-прежнему лежа тихо и неподвижно, дракон открыл глаз на той стороне головы, что была сверху — синий глаз — синий глаз, кроткий, прозрачнный и чистый и безбоязненный.

— Он жив! — воскликнула Элейна и бросилась к дракону. С предостерегающим восклицанием Хортон протянул руку, чтобы остановить ее, но, увернувшись от него, Элейна упала на колени возле свирепой головы, потянулась, взяла руками и приподняла, держа ее близко от себя на уровне груди.

Хортон стоял, как окаменев, боясь пошевелиться, боясь издать хоть один звук. Раненое, поврежденное существо; один выпад, один клевок этого страшного клюва.

Но ничего не случилось. Дракон не пошевелился. Элейна нежно уложила его голову обратно на землю и протянула, чтобы погладить самоцветную шею. Дракон длинно и медленно мигнул, уставив на нее глаз.

— Он знает, что мы его друзья, сказала Элейна. — Знает, что мы ему не повредим.

Дракон мигнул снова, и на этот раз глаз остался закрытым. Элейна продолжала поглаживать создание по шее, тихонечко напевая ему. Хортон стоял там, где был, прислушиваясь к мягкому пению — единственному звуку (и звуком-то его было трудно назвать) в ужасающей тишине, опустившейся на вершину холма. Ниже и по ту сторону Пруда игрушка, бывшая Никодимусом, все еще стояла возле пятнышка, бывшего Плотоядцем. Дальше вдоль берега Хортон различил большое пятно, представлявшее из себя разломанный холм, из которого вылезло чудовище. Самого чудовища вовсе не было ни следа.

Он знал о чудовище, подумал Хортон, — или должен был знать. Только вчера он взобрался на холм на четвереньках, потому что только так и можно на него было взобраться при его крутизне. Недалеко от вершины он остановился и отдыхал, лежа плашмя на животе, и чувствовал в холме вибрацию, словно биение сердца. Но он тогда сказал себе, припомнил Хортон, что это было не более, чем его собственное сердцебиение, усиленное напряжением карабканья, и больше он об этом не думал.

Он снова посмотрел на дракона и почувствовал в нем какую-то неправильность, но все равно понадобилось некоторое время, чтобы понять, в чем эта неправильность.

— Элейна, — тихо позвал он. — Элейна.

Та подняла на него взгляд.

— Дракон умер, — сказал он. — Краски блекнут.

У них на глазах окраска продолжала бледнеть. Крошеные чешуйки переставали искриться и красота уходила. Дракон уже не был дивным созданием — он стал просто большим серым зверем, и для стороннего взгляда не могло быть сомнения, что он умер.

Элейна медленно поднялась на ноги, утирая мокрое от слез лицо стиснутыми кулаками.

— Но почему? — отчаянно спросила она. — Почему? Если он был заключен во времени — он должен был быть таким же свежим и сильным, как в тот момент, когда его поместили во время. Время бы для него просто не существовало. Не могло быть никаких сомнений.

— Мы ничего не знаем о времени, — сказал Хортон. — Может быть и те, кто поместил его во время, знали о времени не так много, как думали. Может быть, временем нельзя управлять с такой легкостью и доступностью, как они полагали. Могли еще быть ошибки в том, что они считали превосходно отработанным методом.

— Вы говорите, что что-то прошло неправильно с временной ловушкой. Что в ней могла быть прореха.

— Мы никак не можем это узнать, — сказал Хортон. — Время для нас все еще — великая загадка. Оно не более, чем концепция, мы даже не знаем, существует ли оно в действительности. Ловушка могла оказывать не предусмотренные воздействия на живую ткань или на мыслительные процессы. Жизненная энергия, должно быть истекла из него, накапливались метаболические яды. Может длительность пребывания его оказалась больше, чем рассчитывали запрятавшие дракона. Какой-то фактор мог задержать вылупление чудовища против обыкновенного срока, в который должно происходить такое вылупление.

— Странно, — заметила Элейна, — как повернулись события. Если бы Плотоядец не оказался пойман на этой планете, чудовище могло бы высвободиться.

— А Пруд, — добавил Хортон. — Если бы Пруд нас не растревожил, не испустил крик предупреждения…

— Так вот что это было. Вот вы откуда узнали. А отчего Пруд мог испугаться?

— Он, вероятно, почувствовал злую природу чудовища. Пруд, может быть, не так-то неуязвим для зла.

Элейна взошла по маленькому подъему и остановилась рядом с Хортоном.

— Его красота исчезла, — сказала она. — Это ужасно. Так мало красоты во вселенной, и ничто из нее мы не можем сохранить. Может быть, поэтому смерть так ужасна: онa отнимает красоту.

— Сумерки богов, — сказал Хортон.

— Сумерки?..

— Еще одна старая земная история, — пояснил он. — Чудовище, дракон и Плотоядец. Все они мертвы. Большой последний расчет.

Элейна задрожала в тепле палящего солнца

— Давайте вернемся, — сказала она.

Они сидели возле угасающего костра.

— Есть кто-нибудь, — осведомился Никодимус, — кто бы не прочь позавтракать?

Элейна покачала головой.

Хортон не торопясь встал на ноги.

— Пора идти, — сказал он. — Больше нас здесь ничего не держит. Я это знаю, и все-таки как бы чувствую странное нежелание уходить. Мы здесь пробыли только три дня, но кажется, что гораздо больше. Элейна, вы идете с нами?

— Конечно, — ответила она. — Я думала, вы знаете.

— Пожалуй, да. Просто я спросил, чтобы быть уверенным.

— Если вы хотите, и у вас есть место.

— Мы хотим вас и место у нас есть. Полным-полно места.

— Мы хотели бы взять с собой книгу Шекспира, — сказал Никодимус. — Пожалуй это и все. На обратном пути мы можем нагнуться и набить карманы изумрудами. Я знаю, что они для нас могут оказаться лишенными ценности, но не могу избавиться от привычки рассматривать их как ценность.

— Есть еще одно, — сказал Хортон. — Я обещал Пруду, что прихвачу его немножко с собой. Я возьму один из больших кувшинов, которые Шекспир собрал в городе.

Элейна тихо произнесла:

— Сюда идут слизни. Мы все про них забыли.

— О них нетрудно забыть, — заметил Хортон. — Шныряют туда-сюда. Они какие-то ненастоящие. Трудно держать их в памяти, словно они специально в памяти не задерживаются.

• Предыдущая
• 38/40
• Следующая