Черный свет (Рис. М. Скобелева и А. Елисеева) - Мелентьев Виталий Григорьевич - Страница 30

• Предыдущая
• 30/38
• Следующая

— Попробуй перейди на прием, — сказал он.

Я не удивился приказу Оора, меня лишь слегка насторожил его тон — отрывистый, тревожный, почти грубый.

Но когда я включил системы на прием и сразу же поймал сигналы разумной связи и, что самое главное, понял их, я ужаснулся, как, вероятно, ужаснулся и командир.

Это был наш язык.

Наш и не наш. В нем как будто присутствовали все те слова, которыми я говорю сейчас с вами, но в то же время все они были иными — все они стали длиннее. Изменилась и сама интонация речи. И, что самое удивительное, резко изменилось к лучшему по устойчивости и звучанию само качество передачи.

Но не это оказалось главным. Самым удивительным явилось то, что передавалось предупреждение о Черном мешке.

«Всем космическим кораблям, всем цивилизациям! Предупреждаем, что взрыв ядра Черного мешка, а возможно, и всей системы, по нашим расчетам, приближается. Черный мешок на пределе…»

Они передавали то, ради чего мы рисковали собой.

Первые минуты мы испытывали не столько недоумение, сколько горечь разочарования и в то же время радость от свершившегося чуда — значит, они знают!

— Послушай, малыш, по-видимому, они поймали наши первые сигналы, которые мы давали на входе в Черный мешок, — растроганно сказал командир, но тут же задумался.

Я молчал — в конце концов, не так уж важно, каким образом и когда они узнали о грозящей опасности, и неважно от кого… Важно, что узнали. Но горечь все-таки оставалась — обидно, что они не узнали наших последних данных, наших сегодняшних передач…

И тут меня словно осенило — я вдруг почувствовал, что наши люди, наша Галактика получили извещение о Черном мешке давно, очень давно. Ведь сама связь показывает, что наша цивилизация находится на какой-то иной, незнакомой ступени развития. Когда и как это произошло? Сколько прошло времени? Для нас — несколько месяцев. А для них?

— Послушай, малыш, парадокс времени на сверхсветовых скоростях, кажется, сыграл с нами плохую штуку.

— Да.

— Похоже, что нас уже давно не ждут и считают, что мы давным-давно обратились в ничто — столько времени прошло там, на нашей планете, пока мы сражались со световыми барьерами.

— Кажется, да…

Мы долго молчали, понимая, что, оставшись живыми и невредимыми, мы, в сущности, стали мертвецами для всей нашей цивилизации. Там уже нет людей, которые бы нас ждали, которые бы думали о нас.

И только сознание, что мы все-таки живы, как-то успокаивало — в конце концов, мы честно выполнили свой долг, и не наша вина, что время и скорость сыграли с нами такую злую шутку. Но когда мы вернемся домой, мы все-таки сделаем доброе дело для наших людей — потомков наших родных и близких: они узнают о путешествии на сверхсветовых скоростях, они получат наши расчеты, и для них откроются другие галактики и другие Черные мешки.

— Я вот о чем думаю, малыш, — задумчиво произнес командир. — Когда-то на уроках истории я изучал происхождение нашего языка. Ученые установили, что развитие языка шло от отрывистости к плавности, музыкальности и от длинных слов к усеченным, более коротким. Тебе не кажется, что в связи с этим…

Оор умолк и испытующе посмотрел на меня. Мы долго вглядывались в глаза друг другу, и я как-то сразу уловил ход рассуждений командира.

— Вы думаете?…

— Да, боюсь, что это именно так. Световой парадокс времени как бы движет время, а сверхсветовой, возможно, задерживает. Ведь язык, на котором нам сообщили о Черном мешке, как раз такой, какой был еще до того, как мы улетели в экспедицию.

— Не может быть! — запротестовал я. — А новые приемы связи?

— Кажется, они стары, малыш. Может быть, это всего лишь обыкновенная связь. Но, усиленная потоками кварковых обломков, она звучит громче и чаще. Это возможный вариант, а, малыш?

Конечно, все это могло быть — ведь чего не бывает в глубинах Вселенной!

— Но послушайте, Оор, откуда в то время они могли знать о Черном мешке?

— Если знал я, знали и другие. Вспомни, что он отмечен во всех космонавигаторских картах. И если нам не разрешалось приближаться к нему, то как раз потому, что и ученые прошлого боялись взрыва неведомого небесного тела. Оно не взрывалось, прогнозы ученых не оправдывались. Вполне понятно, что такие прогнозы попросту забывались. И разве не может быть так — мы наткнулись на заблудившуюся в космосе радиоволну. На ту волну, которая была подана задолго до нашего рождения. Ведь она летит всего лишь со скоростью света. А мы мчались во много раз быстрей. Вот чего я боюсь. Потому что если это так, то наши с тобой сигналы могут быть не приняты. А если они и приняты, то не расшифрованы. Ведь если мы перескочили во временной парадокс с отрицательным знаком, с минусом, и мчались назад, на нашей планете еще не могут принимать те сигналы, которые ты им передал. Но допустим, — сказал он, останавливая меня жестом, — допустим, что они приняли эти сигналы и даже расшифровали их — уже в те далекие времена у наших ученых были хорошие головы. Что произойдет тогда?

Я молчал. Да и что сказать? Ведь каждому понятно, что если мы действительно улетели в прошлое и если наши сигналы получили и расшифровали ученые наших планет, они все равно ничего не смогут поделать — у них еще нет техники, которая могла бы защитить от предполагаемого взрыва Черного мешка. Это было еще страшней — знать, что тебе грозит опасность, и не иметь ни сил, ни средств предотвратить ее. Обреченность — вот что самое ужасное!

Мы долго молчали, пока командир не решил:

— Мы не знаем, куда мы вылетели — в прошлое или в будущее. Но будущему так или иначе мы передали свои сигналы об опасности. Давай дадим информацию прошлому — настраивай обычные рации, которыми мы пользуемся для связи с нашими цивилизациями.

Мы снова взялись за работу, давая сигналы и старыми и новыми методами. А во время работы, как известно, для печальных мыслей не остается времени.

Никто не мог нам помочь, ибо еще никто не знал, как поведет себя время на тех скоростях, которые испытали мы. Мы сообщили загадку, и теперь кто-то должен ее разгадать.

Вот почему командир предложил:

— Пора выводить из анабиоза наш экипаж. Пусть работают.

Но я не успел выполнить этого приказа — нас подхватила неведомая сила, смяла и разбросала по рубке. Корабль теперь явно не управлялся, хотя двигатели все еще работали. В смотровых линзах творилось нечто невообразимое. Крутились смерчи и вихри, свет, обыкновенный белый свет, перемежался с черным светом, с багровым и еще каким-то невероятным светом. Мы то теряли сознание, то вновь на какое-то мгновение приходили в себя.

Трудно сказать, сколько времени продолжался этот невообразимый ералаш, но, когда мы окончательно обессилели, командир добрался до меня, и мы, преодолевая беспорядочное вращение и несусветные броски нашего корабля, кое-как добрались вместе до кладовой.

Мы страдали от голода и жажды, нас кружило и бросало. Сознание постоянно отключалось, на тело наваливались то гигантские силы перегрузок, то, наоборот, невесомость.

Именно невесомость беспокоила нас больше всего, потому что лампочки на пульте управления, которые мы видели издалека, постепенно меркли — двигатели прекращали работу. Почему? Мы не знали. Нас волокла по Вселенной гигантская сила, и мы не в состоянии были с ней бороться…

После того как двигатели окончательно отключились, корабль еще какое-то время швыряло и бросало, но постепенно его полет более или менее стабилизировался. Было такое чувство, словно он стал щепкой, которая наконец попала на стрежень потока, и его несло, не задерживая и не переворачивая.

Несколько недель, а может быть, и месяцев мы просто отдыхали и спали: нам нужно было восстановить силы и прежде всего запас нейронов — нервные клетки пришли в полный упадок. Потом мы восстанавливали поврежденные во время катастрофы системы внутрикорабельных связей и, только получив информацию, начали разбираться в том, что с нами произошло.

• Предыдущая
• 30/38
• Следующая