Петр Великий (Том 1) - Сахаров Андрей Николаевич - Страница 69

• Предыдущая
• 69/194
• Следующая

— А!.. Он осмелился ослушаться моего приказа!.. Так поди и скажи сему попу: если он не явится ко мне, то как преступника царской воли его ждёт казнь!

Возвратился Ягужинский бледный, растерянный.

— Что? Скоро явится ослушник?

— Нет, государь… Он сказал: приму смерть, но не оскверню сан архиерея Божия, — с дрожью в голосе отвечал Ягужинский.

— А! Так будет же смерть!

…И там так же, как теперь здесь, в Кремле, глухо простонал соборный колокол. Долго, долго стоит в воздухе медленно затихающий стон меди… За ним другой, более отдалённый, но такой же зловещий, похоронный, доносится от другой церкви… Замер и этот в ночном воздухе… Ему отвечает откуда-то третий… Стонет и этот… Ясно, звонят по мёртвому, только не по простому…

В полумраке сумерек царь видит в окно, что толпы народа, поспешно и видимо тревожно крестясь, стремятся к архиерейскому дому. Слышится смутный говор. По временам доносятся отдельные фразы.

— Ох, Господи! По мёртвому звонят…

— На отход души…

— С чего бы это с ним?.. Давно ли видели его!..

— Архиерей-батюшка помирает…

— Поди умер уж… О, Господи!

Прибежал Ягужинский, растерянный, бледный, дрожащий…

— Что там? Что случилось?

— Он в гробу, государь… в крестовой…

— Кто в гробу?

— Его преосвященство епископ Митрофан.

— Помер? Преставился?

— Нет, государь, жив…

— Как жив! А в гробу?

— В гробу, государь… Говорит: царь изрёк мне смерть, казнь… Слово царёво не мимо идёт… Сейчас буду служить себе отходную, на отход души.

— Подай шляпу и палку.

Сквозь расступившуюся толпу Пётр быстро вошёл в крестовую и невольно остановился, полный изумления и суеверного страха…

Он увидел гроб, мёртвое, бескровное лицо… Простой сосновый гроб… Голова мертвеца покоится на белых сосновых стружках…

Откуда-то слышатся стоны, плач…

Свет от зажжённых свечей и паникадил поразительно отчётливо вырисовывает мёртвое лицо и cложенные на груди бледные худые руки с чётками.

Вдруг мертвец открывает глаза…

— Государь! — силится приподняться в гробу и в изнеможении опять падает на опилки.

Пётр быстро подходит…

— Прости меня, служитель Божий!

Он осторожно берет Митрофана за руку и помогает ему приподняться.

— Прости… Я в сердцах изрёк слово непутное… На сей раз пусть мимо идёт слово царёво. Я каюсь. Благослови меня, святитель…

Все это вспомнил Пётр в уединении и тишине ночи и улыбнулся:

— Переклюкал, переклюкал меня Митрофан.

Он остановился перед подробною картою Швеции и обоих побережий Балтийского моря, внимание его особенно приковали устья Невы.

— Дельта Невы — как дельта Нила… Александр Македонский основал свою новую столицу, Александрию, в дельте Нила, а я свою новую столицу водружу в дельте Невы!

И Пётр стал по карте изучать эту дельту.

— Все острова… А коликое число рукавов!.. Сии все имеют быть дыхательными органами для моей земли.

Затем глаза его остановились на Ниеншанце, шведской крепости, стоявшей на месте нынешней Охты.

— Худо место сие выбрали для крепости... Я не тут её воздвигну…

Разоблачения попадьи Степаниды, доведённые Павлушей Ягужинским до сведения царя, возбудили страшное дело в царстве застенка и пыток, в Преображенском приказе, где над жизнью и смертью россиян властвовал наш отечественный Торквемада[112], свирепый князь-кесарь Ромодановский.

Одновременно с попадьёй к князю-кесарю явился и придворный певчий дьяк Федор Казанец и поведал Ромодановскому то же самое, что попадья поведала Павлуше Ягужинскому, и страшное дело началось.

Не далее как через две недели, приехав в Преображенский приказ, князь-кесарь спросил главного дьяка приказа.

— По делу Гришки Талицкого все ли воры пойманы?

— Все, княже-боярин, — ответил дьяк.

— Вычти, кто имяны, — приказал Ромодановский.

Дьяк принёс «дело» и, перелистывая его, докладывал:

— Книгописец Гришка Талицкий, иконник Ивашка Савин, мещанской слободы церкви Адриана и Наталии пономарь Артамошка Иванов да сын его Ивашко, да Варлаамьевской церкви поп Лука.

— Вишь, все одного болота кулики-пустосвяты, — презрительно пожал плечами князь-кесарь.

— Боярин князь Иван Иванович Хованской, — продолжал докладывать дьяк.

— Ну, это старая боярская отрыжка, из «тараруевцев»[113], — с улыбкой заметил князь-кесарь, — пирог на старых дрожжах… Ну?

— Церкви входа в Иерусалим, в Китай-городе у Троицы на рву, поп Андрей и попадья его Степанида, — вычитывал дьяк.

— Степаниде, по закону, первый бы кнут, да её государь не велел пытать, коли утвердится на том, о чём своею охотой донесла Ягужинскому, — заметил Ромодановский. — Чти дале.

— Кадашевец Феоктистка Константинов, — продолжал дьяк, — племянник Талицкого Мишка Талицкий, садовник Федотка Милюков, человек Стрешнева Андрюшка Семёнов, с Пресни церкви Иоанна Богослова распоп[114] Гришка…

— Кулик мечен — расстрига, — процедил сквозь зубы князь-кесарь. — Ну?

— Хлебного дворца подключник Пашка Иванов…

— Пашку я знавывал. Дале.

— Чудова монастыря чёрный поп Матвей, углицкого Покровского монастыря дьячок Мишка Денисов.

— Опять кулики пошли. Ну?

— Печатного дела батырщик[115] Митька Килиллов да ученик Талицкого Ивашка Савельев.

Дьяк кончил и ждал приказаний.

— Ныне жду я набольшого кулика, Игнашку, тамбовского архиерея… Быть ему на дыбе, — покачал головою Ромодановский.

Епископ Игнатий действительно был привезён из Тамбова в тот же день, но не в Преображенский приказ, а, по духовной подсудности, на патриарший двор.

Патриархом в то время был престарелый Адриан[116].

Прямо с дороги конвойные ввели тамбовского архиерея в патриаршую молельную келью. Дело было слишком важное, высшей государственной важности: не только хула на великого государя, но — страшно вымолвить! — проповедь о нём как об антихристе. Поэтому и расследование дела производилось с особенной спешностью и строгостью.

Когда Игнатия ввели к патриарху, Адриан встал и сделал несколько шагов к вошедшему.

— Мир святейшему патриарху и дому сему, — тихо сказал Игнатий и сделал земной поклон.

Потом он приблизился к Адриану и смиренно протянул руки под благословение.

— Благослови, отче святый.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Патриарх сел. Игнатий продолжал стоять.

— Ведомо ли тебе, архиерей, по какому «государеву слову и делу» привезён ты на Москву? — спросил Адриан.

— Не ведаю за собою, святейший патриарх, никакого государева слова и дела, — отвечал Игнатий.

— А знает ли тебя на Москве книгописец Григорий Талицкий? — снова спросил патриарх.

Вопрос был так неожидан, что Игнатий точно от удара лицо пошатнулся и побледнел. Он сразу понял весь ужас своего положения.

«Антихрист, антихрист», — трепетало в его душе. Патриарх повторил вопрос.

— Книгописца Григория Талицкого я видел, — дрожащим голосом отвечал Игнатий.

— А где?

— На Казанском подворье перед поездом моим с Москвы в Тамбов, в Великий пост.

— А о чём была твоя беседа с ним, Гришкою?

— О божественном и о писании Григорием книг…

— А что тебе, архиерей, говорил Гришка о великом государе? Не возносил ли он хулу на великого государя?

Игнатий ещё больше побледнел.

— От Гришки Талицкого хулы на великого государя я не слыхал, — почти шёпотом проговорил он.

— И ты, Игнатий, на сём утверждаешься? — строго спросил Адриан.

— Утверждаюсь, — ещё тише отвечал допрашиваемый.

Патриарх подошёл к двери, ведшей в приёмную палату, и, отворив её, сказал приставу:

• Предыдущая
• 69/194
• Следующая