Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века. - Коллектив авторов - Страница 36

Положение Б. о качественно иной природе искусства в эпоху «технической воспроизводимости»; найденные им точные определения продукции масс-медиа, вплоть до «производства кинозвезд», уже не имеющих ничего общего с живыми актерами, нашли свое подтверждение сначала в серийных шелкографиях Энди Уорхола 60-х и 70-х гг., а затем в текстуальных посланиях Кошута. В какой-то мере все стратегии новейшего концептуализма, тесно связанные с фотографией и кинематографом, восходят в своих истоках к Б., наследие которого на редкость вовремя извлекли из уникального теоретического архива начала XX столетия.

М. Бессонова

Существен вклад Б. в киноэстетику. Много внимания он уделил, в частности, поэтике монтажа, особенно после знакомства в Москве (1925-26) с искусством Эйзенштейна и др. советских режиссеров того времени. В поздней работе «О некоторых мотивах у Бодлера» (1940) Б. вывел в качестве одного из существенных приемов поэтики французского символиста (см.: Символизм) шок и считал, что он получил дальнейшее развитие в кинематографе. Этот же прием был активно ангажирован поэтикой сюрреализма, что косвенно указывает на близость эстетических позиций Б. и теоретиков сюрреализма. Б. и сам активно интересовался сюрреализмом в различных аспектах и даже посвятил ему одну из своих работ — «Сюрреализм: Новейший моментальный снимок европейской интеллигенции» (1929). Он состоял в переписке с Бретоном, которая, к сожалению, не сохранилась. Б. в сюрреализме привлекала критика буржуазного общества с марксистских (или близких к ним) позиций, интерес к психоанализу, коллективному бессознательному и др. В сюрреализме он видел в некотором роде художественный аналог и подтверждение своей социально-исторической теории, которая опиралась на марксизм, фрейдизм и иудейский мессианизм, с которым он познакомился через своего друга Г. Шолема. Его привлекали парадоксально-абсурдные коллажи и фротгажи сюрреалистов, как выражение коллективного бессознательного; сюрреалистская поэтика конфликтов и столкновений, «неясность» (в которой он видел образ диа-лектичности социального бытия), «профанная иллюминация» и т. п. В свою очередь и его теоретические находки встречали понимание в среде классиков сюрреализма. Все это вывело Б. в конце XX в. в ряд видных теоретических предтеч современного искусства, неклассической эстетики последних десятилетий века.

Соч:

Gesammelte Schriften. Bd 1–3. Frankfurt /M., 1991;

Surrealism, the Last Snapshot of the European Intelligentsia // Reflections: Essays, Aphorisms, Autobiographical Writings. N. Y., 1978;

Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Избранные эссе. М., 1996.

Лит.:

Roberts J. Walter Benjamin. London, Basingstoke, 1982;

Wolin R. Walter Benjamin: An Aesthetic of Redemption. N. Y., 1982;

Buck-Morss S. The Dialectics of Seeing: Walter Benjamin and the Arcades Project. Cambridge/Mass., 1989;

Cohen M. Profane Illumination: Walter Benjamin and the Paris of Surrealist Revolution. Berkeley, 1993.

О. Б.

Один из трех основных представителей так наз. «нововенской школы» XX в. (наряду с А. Шёнбергом и А. Веберном), яркий выразитель австро-немецкого музыкального экспрессионизма и европейского авангарда. Б. создал сравнительно немного сочинений, но они явились видными вехами истории музыки первой половины XX в. и активно повлияли на композиторское творчество дальнейших поколений. Такая судьба выпала на долю двух опер Б. — «Воццек» и «Лулу», Концерта для скрипки с оркестром «Памяти ангела», «Лирической сюиты» для струнного квартета, Пяти оркестровых песен на тексты П. Альтенберга и концертной арии «Вино», Четырех пьес для кларнета и фортепиано. Почти сто лет исполняются его «Семь ранних песен» на стихи различных поэтов.

Главный парадокс творчества Б. — в нерасторжимости двух эстетик: безобразного, скользящего от реализма к натурализму, и идеально-прекрасного, с героической безнадежностью брошенного в мир XX в. Б. как творческая личность — и реалист, с сочным гротеском рисующий карикатуры персонажей в своих операх, и критик-публицист, выступающий в печати и на радио в защиту нового искусства, и глубочайший лирик, создавший любовно-романтическую музыку, и ученый-схоласт, верящий в магию чисел и симметрии, и религиозный человек, верующий в спасение на небесах.

Опера «Воццек» — это и протест против милитаризма («Я убежден, что Вы еще не скоро найдете такого страстного антимилитариста, как я»), и протест против унижения «маленького человека» (гротескные фигуры Капитана и Доктора). Реализм доводится до натуралистических деталей: хор храпящих солдат в казарме, сексуальная изобразительность в сцене Мари с тамбурмажором и т. д. Люди опущены на дно жизни: бедная комната Мари, кабак с расстроенным пианино, Воццек в топи болота. При этом все эмоции героев экспрессионистически взвинчены: гипертрофированы вокальные партии Капитана и Доктора, натуралистическим криком обрывается жизнь Мари, с завываниями от ужаса распевают слово «кровь» танцующие в кабаке. По словам Т. Адорно, «всю темноту и вину мира новая музыка взяла на себя». И этому мраку униженности, нищеты, безнадежности и безумия Б. как истинный художник находит столь же сильную равнодействующую — свет, излучаемый самой музыкой: лирична колыбельная Мари, возвышенны ее интонации в сцене с Библией, нежен голос ребенка Мари в последней сцене, а главное — создана собственно музыкальная итоговая кульминация в виде последней симфонической интерлюдии, в которой со всей страстностью передается великое сострадание всем страдающим на земле. Приводятся в действие и все незримые для посвященных эстетические силы «абсолютной музыки» — законченные музыкальные формы (вариации, фуги, рондо и т. д.). В созвучии с идеями своего друга, архитектора А. Лооса, Б. образует квазигеометрическую структуру во всей трехактной композиции «Воццека»: общий план ABA, ось в 3-й сцене II акта, окаймление по 7 сцен с обеих сторон. Позднее, в инструментальных сочинениях Б. пришел к «геометризации» каждого такта и даже каждого звука (в «Лирической сюите»).

Вершину парадокса в творчестве Б. и во всем музыкальном театре составила опера «Лулу», по Ф. Ведекинду (осталась недописанной). Здесь все герои отрицательны, их неожиданные смерти (из-за влечения к соблазнительнице Лулу и соперничества) нагромождаются друг на друга, как в американских кинобоевиках, сама героиня лишена элементарной человечности, и ее в конце оперы убивает Джек Потрошитель. В начале спектакля персонажи представлены в виде диких зверей, загнанных в клетку. В опере возникают натуралистические и экспрессионистические детали: имитация астматического кашля, стоны Художника, которому перерезают горло, отчаянный крик Лулу перед смертью. Несмотря на это, Б. и такой сюжет воплощает по принципу «роман как жизнь и жизнь как роман». В какой-то момент действия вдруг устанавливается идентификация между одним из героев по имени Альва (у Ведекинда он «автор» пьесы, у Б. — «автор» данной оперы) и самим композитором по имени Альбан. И сочиненная героем-двойником музыка — антипод сценическому действию. Полная страстной лирики и сострадания, она восходит к любовным томлениям «Тристана и Изольды» Вагнера, экспрессии «бесконечных мелодий» симфоний Брукнера и Малера. В этой опере весь свет — в музыке, вся тьма — в сценическом действии, и дальше по пути этого разрыва идти некуда.

Принцип «жизнь как роман» с поразительной буквальностью реализовался и в чисто инструментальном произведении Б. — «Лирической сюите» для струнного квартета, названной автором «небольшой памятник большой любви». Композитор в рукописи запечатлел подробную словесную картину своих чувств. Например, в связи с V ч.: «Ужас дней с их скачущим пульсом (тт. 19, 51), боль tenebroso ночи, с ее темным течением, когда никак невозможно заснуть (тт. 70, 121). И опять день с его безумным (т. 124) сердцебиением (тт. 127, 201)…» И рядом — излюбленная схоластика чисел Б.: V ч., несколько разделов — 5 х 10; 12 х 10; 21 х 10; 32 х 10; 2 х 23 х 10 тактов.