Азиатские христы - Морозов Николай Александрович - Страница 53

• Предыдущая
• 53/153
• Следующая

Мы видим, что приведен почему-то даже и свидетель отец Аввакум, и находка почему-то послана не в Казанский университет, а в министерство внутренних дел в Петербург.

Но еще более поражает нас сделанное к этому месту коротенькое примечание В. П. Васильева. «Вот что значит обращать внимание людей на искомый вами предмет! — как бы наивно восклицает он в примечании к стр. XII своего предисловия. — Можно ходить мимо редких книг и не знать их цены! Г. Ковалевский тоже был в Пекине; ему, по знакомству его с Ман Чжул Хутуктой, которого мы уже не застали в живых, легче было запастись всякого рода историями, если бы он знал хоть их тибетское название».

Но точно ли, читатель, это примечание действительно только наивно? Зачем вдруг, ни с того ни с сего делать вылазку против своего профессора, об уважении к которому В. П. Васильев только что расписался? Ведь это примечание явно было неприятно О. Ковалевскому. И вот, подобно зоологу, который по одному зубу определяет животное, мы по этому зубу Васильева против Ковалевского можем определить и его причину. Очевидно проф. Ковалевский с самого начала не доверял рукописи, представленной ему Никитуевым, а потому не спешил и публиковать ее. Еще меньше доверял он и второму тибетскому экземпляру, открытому Васильевым в 1840 году и говорил ему, что сам он был там у Ман Чжул Хутукты, у которого не было никаких рукописей. И вот, чтоб сразу прекратить возможность появления в печати его возражений, В. Васильев первый и напал на него. Иначе это была бы ничем не объяснимая задирка.

Мы явно чувствуем тут скрытую конкуренцию тибетиста и монголиста в деле открытия Даранаты. Тибетист утверждает, что впервые обнаруженный монголистом монгольский манускрипт сделан «на его глазах» ламой Никитуевым, а монголист подвергает сомнению подлинность вывезенного тибетистом тибетского экземпляра и последний чувствует это подозрение и заблаговременно призывает свидетелем подлинности своей пекинской находки отца Аввакума и посылает ее не в университетскую или академическую библиотек, а в министерство внутренних дел, как бы заблаговременно становясь под его защиту от своих коллег.

Но все же он не спешит публиковать и переводить свою находку. «Только в последний год пребывания в Пекине мы (т.е. В. Васильев, везде называющий себя во множественном числе) принялись за полный перевод Даранаты, все еще не думая его издавать (что, прибавим мы, совершенно неправдоподобно, раз сам В. Васильев читал хорошо и по-тибетски).

Так было, — говорит он, — до 1866 года, когда он обратился к академику Шифнеру с письмом, напечатанным в Санктпетербургских Ведомостях 26 мая 1866 года (№ 141), результатом которого был доклад на заседании Академии Наук.[79]

В это время, продолжает автор, стр. XIII, — уже нечего было надеяться на то, что г. Ковалевский издаст свой перевод с монгольского (т.е. будто бы сделанного на глазах В. П. Васильева с тибетского языка для самого же Ковалевского ламою Никитуевым, и потому могущий быть изданным только для смеха тибетистов). Этот ученый уже почти 15 лет оставил свою кафедру.[80]

Академик Шифнер прежде всего приступил к изданию тибетского текста по нескольким, имевшимся у В. Васильева, рукописям, так что перевод Даранаты мог быть сделан только в одном нашем Петербурге», — говорит сам Васильев (стр. XV).

Таким образом и здесь мы видим характеристическую особенность всех обширных азиатских произведений. Хотя открытый текст оказывается здесь и не в одном экземпляре, а даже на двух языках, но все они открыты почти одновременно одною и тою же группою лиц, а больше никем, что опять вызывает заслуженные подозрения.

Посмотрим теперь и на оценку этого открытия самим В. Васильевым.

«Главное историческое достоинство сочинения Даранаты, — говорит В. Васильев, — неоспоримо заключается в том, что оно в первый раз знакомит ученый мир с совершенно неизвестными до сих пор личностями такой эпохи, которая может быть безошибочно названа исторической. Продолжительность времени, занимаемой этой эпохой до полного исчезновения буддизма из внутренней Индии, должно полагать свыше тысячи лет, и до сих пор мы не знали почти ни слова об этом времени, особливо о том, что происходило после путешествия знаменитого китайца Сюань-цзэна, который сообщает лишь кое-какие намеки на счет различных личностей.

Сравнение их с историей Даранаты облегчит изучение этой эпохи. Мы, в первый раз у Даранаты узнаем последовательно шаг за шагом, какие деятели выступали в буддизме, какие являлись у него покровители и враги, какое направление принимает его богословская деятельность. Нам нечего подсказывать ученому миру, что если выставляемых нашим автором чародеев со всей смешной для нас легендарной обстановкой разоблачить, то они окажутся тоже тружениками, писателями, хотя пошедшими по совершенно новой дороге, которую они расчистили из тропы, проложенной буддистами. Мы говорим о мистицизме, проявившем в чудовищном размере так называемые «начала созерцания».

«Известия, сообщаемые Даранатой о сказанной эпохе, имеют за собой всю видимость достоверности. Ему известен уже ученый прием для определения времени жизни того или другого лица, — из его трудов и из ссылок на него других. Вероятно в этом случае те историки, которыми он пользовался, со своей стороны имели под рукми отдельные биографии. История Даранаты становится еще драгоценнее тем, что подает надежду на открытие историй еще более аутентичных. Уже из Сюаньцзэна мы знаем, что Индии были не чужды ни история, ни описания страны; Дараната указывает нам теперь положительно на три неизвестных доселе исторических сочинения, составленных в самой Индии, отыскание которых не подлежит сомнению,[81] потому что, если автор имел их под рукой в начале XVII века, то они не могли исчезнуть с того времени и отыщутся не только в Тибете, но и в Непале. Жаль, что до сих пор наши ученые не знали, чего искать.

Сбылось ли пророчество? Как будто и его постигла та судьба, которая не пожалела и библейских пророков.

Конечно, В. Васильев может быть и искренне верил в подлинность публикуемой им истории буддизма, т.е. что она написана Даранатой — буддистом XVII века в Тибете, а не оевропеившимся ламой Никитуевым, собравшим около средины XIX века большой запас своих народных сказаний и перечитавшим все собранные до него европейцами книги по буддизму. Ведь я и сам не отвергаю этнографической ценности этой книги, хотя и отрицаю за ней историческое значение. У Васильева есть много и правильных рассуждений.

Мы вовсе не хотим сказать, — говорит он, например, — что легенды, передаваемые Даранатой, дошли до нас без всяких прибавлений; напротив, на них надобно смотреть сквозь несколько очков. Не забудем, что наша история писана в Тибете, который перевел к себе буддизм в самом крайнем его развитии — в мистицизме. В ней есть стремление все вознести в древность, т.е. перенести факты с близкого на более отдаленное время. В. Васильев правильно отмечает, что история буддизма часто уходила в не принадлежащую ей древность, благодаря склонности авторов ставить рассказы, не умещающиеся в уже занятую рассказами средину исторического времени, в свободные доисторические времена.

И мое различие от В. Васильева заключается лишь в том, что я иду далее по пути этого умозаключения и склонен думать, что и пророчество современного фольклора, т.е. народных сказаний и былин, возникающих в наше время, переносится в доисторические времена лишь потому, что их содержание не укладывается в реальную жизнь достоверно известных нам недавних веков. Так и эта Дараната, хотя бы даже она и была написана по-монгольски Никитуевым для своего профессора монголиста Ковалевского, а ее воображаемый тибетский подлинник был на самом деле переводом Никитуевской рукописи, чтоб удовлетворить страстным исканиям В. Васильева, не допускавшего мысли, чтобы на монгольском языке могла существовать такая книга — все равно!

• Предыдущая
• 53/153
• Следующая