Любите ли вы Брамса? - Саган Франсуаза - Страница 18

• Предыдущая
• 18/21
• Следующая

– Только поэтому? Значит, ты не хочешь, чтобы я ушел?

– Сегодня нет, – улыбнулась она. – Но я хочу, чтобы ты работал.

– Я сделаю все, что ты захочешь, – произнес он. – Приляг со мной, Поль, мне было так страшно! Ты так мне нужна. Обними меня, не шевелись. Ненавижу, когда на платье столько всего наворочено. Поль…

Потом она лежала не шевелясь. Он молчал, еле слышно дышал у ее плеча, и, когда Поль положила ладонь на его затылок, ее вдруг охватило такое пронзительное, такое мучительное чувство собственности, что она поверила, будто его любит.

На следующее утро он отправился на работу, с грехом пополам помирился со своим патроном, проглядел дела, раз шесть звонил Поль, занял денег у матери, которая даже обрадовалась этому, и вернулся к Поль в половине девятого с видом человека, изнуренного работой. Последние два часа он провел в баре, играл в 421 с единственной целью вернуться домой с достоинством. А про себя он думал, что убивать время таким образом – скучнейшее занятие и что ему придется немало помучиться, заполняя пустые часы.

Обычно Роже и Поль в феврале отправлялись на недельку в горы. Между ними было договорено, что независимо от их сердечных дел (а в те времена речь могла идти только о сердечных делах Роже) они непременно урвут для себя в течение зимы несколько спокойных дней. Как-то утром Роже позвонил в контору Поль, сообщил, что уезжает через десять дней, и осведомился, брать ли билет на ее долю. Оба замолчали. Поль с ужасом спрашивала себя, чем объясняется это приглашение: инстинктивной потребностью в ее присутствии, угрызениями совести или просто желанием разлучить ее с Симоном. Только первый мотив мог бы поколебать ее решимость. Но она прекрасно знала, что никакие слова Роже не дадут ей уверенности в том, что их совместное пребывание в горах не превратится для нее в пытку. И в то же время, вспомнив, каков Роже в горах, как он, жизнерадостный, улыбающийся, стремглав несется по горным тропинкам, увлекая ее, испуганную, за собой, Поль почувствовала, что сердце ее разрывается от боли.

– Ну так как же?

– Не думаю, чтобы это было возможно, Роже. Мы будем притворяться, что… словом, что мы ни о чем другом, кроме гор, якобы не думаем.

– Для того-то я и уезжаю, чтобы ни о чем не думать. И поверь, вполне на это способен.

– Я поехала бы с тобой, если бы ты… (ей хотелось добавить: «Если бы ты был способен думать обо мне, о нас», – но она промолчала)…если бы ты действительно во мне нуждался. Но ты прекрасно проживешь там без меня или… с кем-нибудь другим.

– Ладно. Насколько я понимаю, ты просто не хочешь сейчас уезжать из Парижа.

«Он имеет в виду Симона, – подумала Поль. – Почему это никто не желает отделять видимость от сути?» И она подумала также, что в течение месяца видимость жизни с Симоном стала ее повседневной, реальной жизнью. И возможно, именно по вине Симона она отказала Роже при первом же звуке его голоса.

– Если угодно, это так… – сказала она.

Оба помолчали.

– Ты, Поль, сейчас не особенно хорошо выглядишь. У тебя усталый вид. Если ты не желаешь ехать со мной, все равно поезжай с кем-нибудь. Тебе это необходимо.

Голос его звучал печально и ласково, и на глаза Поль навернулись слезы. Да, она нуждалась в Роже, нуждалась в том, чтобы он охранял ее всегда, а не дарил ей эти десять дней на бедность. Ему полагалось бы это знать; есть же предел всему, даже мужскому эгоизму.

– Тогда я, конечно, поеду, и мы будем посылать друг другу открытки с одной вершины на другую.

Он повесил трубку. А если он просто просил у нее помощи, и она ему отказала? Хорошо же она его любит! И все же она смутно почувствовала, что была права, что ее право, если не долг, – быть требовательной и страдать от этой требовательности. Как-никак она женщина, которую страстно любят. Обычно она бывала с Симоном в соседних безлюдных ресторанчиках. Но, вернувшись к себе сегодня вечером, она столкнулась с ним в дверях; на нем был темный костюм, волосы он причесал особенно тщательно – словом, вид у него был торжественный. Она снова, в который раз, подивилась его красоте, кошачьему разрезу глаз, безупречному рисунку рта и весело подумала, что у этого мальчугана, который ждет ее целыми днями, зарывшись в ее платья, наружность рыцаря и сокрушителя женских сердец.

– До чего же ты великолепен! – воскликнула она. – Что случилось?

– Мы будем развлекаться, – изрек он. – Пойдем пообедаем в каком-нибудь шикарном ресторане, а потом потанцуем. Но ты не думай, я, если хочешь, готов остаться дома и съесть обыкновенную яичницу. Просто мне не терпится вывести тебя в свет.

Он снял с нее пальто, она заметила, что от него пахло туалетной водой. В спальне на кровати было разложено ее вечернее, очень декольтированное платье, которое она надевала только раза два.

– Оно мне больше всех нравится, – объяснил Симон. – Хочешь коктейль?

Он приготовил ее любимый коктейль. Поль растерянно присела на постель: итак, она спустилась с гор, чтобы попасть на светский вечер! Она улыбнулась Симону.

– Ты рада? Ты хоть не особенно устала? Если хочешь, я сейчас же переоденусь и мы останемся дома.

Он уперся коленом в край постели и взялся за отвороты пиджака, готовясь его снять. Прижавшись к нему, она просунула руку под его рубашку и ощутила ладонью горячую кожу. Да, он был живой, по-настоящему живой…

– Что ж, хорошая мысль, – сказала она. – Значит, ты настаиваешь именно на этом платье? А по-моему, у меня в нем какой-то полубезумный вид.

– Я люблю твою наготу, – ответил он, – а это платье более открытое, чем другие. Я все перерыл.

Она взяла стакан, выпила. Ведь могло быть и так, что она вернулась бы одна в свою квартиру, прилегла бы с книгой в руках, поскучала бы немного, как часто скучала до Симона; но здесь был Симон, он смеялся, он был счастлив. Она смеялась вместе с ним, а он требовал, чтобы она непременно поучила его чарльстону, не понимая, что отсылает ее на двадцать лет назад. И она, спотыкаясь на ковре, обучала его чарльстону и, запыхавшись, упала в его объятия. Он прижал Поль к себе, а она смеялась от всей души, начисто забыв Роже, снег и все свои огорчения. Она была молода, она была красива; она выгнала его из комнаты, подкрасила лицо под «вамп», надела это неприличное платье; а он, сгорая от нетерпения, барабанил в дверь. Когда она вышла к нему, он ослепленно прикрыл глаза, потом стал покрывать поцелуями ее обнаженные плечи. Он заставил ее выпить еще стакан коктейля, ее, совсем не умевшую пить. Она была счастлива, сказочно счастлива.

В кабаре за соседним столиком сидели две дамы, чуть постарше Поль, они встречались с ней, даже работали иногда вместе, и теперь приветствовали ее удивленной улыбкой. Когда Симон поднялся, приглашая ее танцевать, она услышала коротенькую фразу: «Сколько же ей будет лет?»

Она тяжело оперлась на руку Симона. Все было безнадежно испорчено. Платье слишком молодо для ее возраста, внешность Симона слишком бросается в глаза, и жизнь ее слишком нелепа. Она попросила Симона отвезти ее домой. Он не стал возражать, и она поняла, что он тоже слышал.

Она поспешно разделась. Симон хвалил оркестр. Она предпочла бы, чтобы Симон ушел. Пока он раздевался, она лежала в темноте. Напрасно она столько выпила: два коктейля да еще шампанское; хороша она будет завтра, лицо непременно осунется. Ее словно оглушила грусть. Симон вошел в спальню, присел на край постели, положил ладонь ей на лоб.

– Не надо, Симон, – сказала она. – Я устала сегодня.

Он ничего не ответил, не пошевелился. На фоне освещенного проема двери в ванную она видела его силуэт; он сидел, понурив голову, должно быть, о чем-то размышляя.

– Поль, – наконец проговорил он, – мне нужно с тобой поговорить.

– Уже поздно. Мне хочется спать. Поговорим завтра.

– Нет, – ответил он. – Я хочу поговорить с тобой сейчас. И потрудись меня выслушать.

От удивления она даже раскрыла глаза. Впервые он говорил с нею таким властным тоном.

• Предыдущая
• 18/21
• Следующая