Поединок в горах - Смирнов Виктор Васильевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/23
• Следующая

— Так-так… Расчет у Костюкова тонкий. Хочет нас скомпрометировать. Ты знаешь, что меня тоже снимают с машины?

— Тебя?

— Ну да. За случай с Петюком. Тихонький главинж «статью» пришил: задержал, мол, лучшего водителя, дискредитация передовиков, грубая политическая ошибка… Такого наговорил — арестовывать впору. Теперь тебе все ясно? Костюков выстрелил дуплетом.

Ясно как нельзя более. Костюков, наверно, уже торжествует победу: заткнул нам рты. Теперь любое наше выступление он постарается расценить как клевету озлобленных нарушителей дисциплины. Он струсил, главинж, но не потерял способности изворачиваться и хитрить. А мы оказались простаками.

— Даже если мы накроем Пономаря, Костюков останется чистеньким. Ты понимаешь, Михалев? Нам необходима помощь Петюка. Я верю, что в глубине души он честный парень. Я ведь рос вместе с ним, знаю…

— Но он куда-то исчез.

— Приехал! С ним что-то неладное творится. Пьет запоем, работу бросил. Пропадал где-то у родичей…

— Я пойду к нему. Сейчас же.

У Петюка приметный дом, с мезонином, с многочисленными пристройками. Петюк любит жить на широкую ногу и не скрывает этого.

Козинск помнит, как гордо, в открытом кузове, провез Петюк сверкающий лаком «Красный октябрь», на зависть директору клуба Фармакову, который пятый год тщетно добивается фортепьяно.

С тех пор, говорят, «Красный октябрь» одиноко стоит в горнице — играть некому. Но по праздникам, выпив, Петюк открывает окна и лупит по клавишам, чтобы было слышно в Козинске…

И сейчас, несмотря на мороз, окна открыты и фортепьяно жалобно отзывается на удары неловких пальцев.

Гуляет Петюк.

Скатерть сползла со стола, уставленною бутылками, в комнате ералаш, мать Петюка, прибирая с полу посуду, жалобно причитает.

Петюк мутными глазами рассматривает меня.

— Выйдите, маманя, на сестрину половину. Ко мне человек пришел. Садись, Михалев. Не брезгуй.

Сухое, крепкое лицо Петюка стало и вовсе изможденным, под скулами кожа запала, резко обозначились морщины.

Он назидательно тычет в потолок палец.

— Сказано есть: на Руси кто талант, тот не может, чтоб не пить. Так, Михалев?

Дрожащими руками наливает спирт в стаканы.

— Или я не талант? Или Петюк не первый шофер? Или уже кончился век Петюка? Нет. Петюк — человек… Вот ты, Михалев. Друг ты, враг — все равно. Ты, сказали мне, подзалетел на полтонны сахара. Вот на!

Он долго ищет в кармане замусоленную сберкнижку, бросает ее на стол.

— Нужны тебе деньги? Отдаю… Петюк может. Всегда может выручить… А я с Козинском прощаюсь. Уезжаю с этих гор. Хватит. В Нером подаюсь, новую жизнь начинать.

Что это с ним стряслось? Глаза пьяны, но тоска в них неподдельная. Тонкие длинные пальцы едва держат стакан — вот-вот выскользнет.

— Я пришел, чтобы поговорить о Жорке Березовском.

Морозный воздух влетает в комнату сквозь распахнутое окно, холодит лицо. Пьяная муть мало-помалу слетает с его глаз.

— А ты все допытываешься?

— Он моим товарищем был, Петюк.

Он стискивает кулаки, как будто готовясь к броску, к борьбе не на жизнь, а на смерть. Но пальцы его постепенно разжимаются, бледнеют щеки.

— Не сталкивал я его, Михалев. Матерью клянусь, сестрой клянусь… Нет моей вины. Не трогал я его. Зря подозреваешь меня.

— Почему же молчал, когда следствие шло? Ты следом ехал, ты первым видел…

— Не ехал я следом!

Я раскладываю перед ним фотокарточки. Вот он, сам Петюк, горный ас, орел, всматривающийся в даль. Победитель Петюк.

— Корреспондент снимал, не помнишь? На пленке все заснято по порядку. А это Жорка, перед тобой он выехал из Наволочного.

Петюк пристально разглядывает снимки. Лицо — как маска, застыло.

— Зачем старое ворошить, Михалев? Ты мне и так покою не даешь… Зачем приехал? Ничего не вернешь уже… Не я виновен, не я!

— Кто?

— Ничего не скажу. Не мучай. Только знай — не я. Матерью не стал бы клясться.

Он не врет. Я чувствую не врет.

— Но кто, Петюк?

— Не скажу… Отпусти, Михалев. Не трожь душу. Я хочу все забыть. Уеду… Я с ней говорил… С Таней. И в ней нет веры ко мне. «Уходи, — говорит, — и не появляйся больше». За что, Михалев?

— Ты скажи — кто? Пономарь?

Этот нервный, измучивший себя парень — единственный человек, который может раскрыть загадку преступления. Стрельцов прав: без его помощи мы ничего не добьемся. Найденные у корреспондента негативы — это еще не улика. Явных доказательств причастности Пономаря и Костюкова к аварии у нас по-прежнему нет.

— Я не мести хочу, Петюк. Хочу, чтобы на тракте не было жулья. Жорка не успел этого сделать. Но я не один, ты знаешь. Мы своего добьемся.

— Я ничего не расскажу. Хочешь, иди в милицию, арестовывай…

Он смотрит поверх моей головы, и я вижу, как в глазах его вспыхивает ничем не прикрытая ненависть. Оглядываюсь, за моей спиной стоит Костюков, собственной персоной. Неслышно появился в дверях. Беспокоится, как бы не выдал его сообщник.

Пальцы Петюка тянутся к бутылке. Я перехватываю руку, Костюков отшатывается, заслоняется ладонью.

— Ну-ну, Петюк. Ну, что с тобой?

Голос его полон ласки и умиротворения.

— Ну, выпил лишнего. Бывает. Кто без греха?

Петюк вырывается и, опрокидывая бутылки, бросается к шефу, хватает за лацканы пиджака.

— Ты зачем пришел? Ты меня проведать пришел? За покупкой собрался?

Костюков отлетает к буфету. С жалобным звоном рушится горка хрусталя.

— Эй, успокойте его! — кричит Костюков, отступая в сени. — Белая горячка, ей-богу!.. Осатанел!

На шум сбегается многочисленная родня. Петюк, хрипя, рвет на себе ворот рубахи.

— Ох ты ж, лишеньки! — причитает мать. — Да вы с ним осторожно, ребята, нервы же у него…

Я незаметно покидаю этот странный дом. Больше ничего не добиться от Петюка.

Костюков останавливает меня в сенях.

— Чего он болтал спьяна, Михалев?

— О водителе Березовском беседовали.

Все равно уж война объявлена. Главинж бледнеет.

— Ты погоди, объясни! — кричит он вдогонку. Улица встречает меня гулом автомобилей, воробьиным криком, свежим хрустом снега. Над всем этим — равнодушные, как вечность, горы, придавившие маленький Козинск… Нет, нельзя отпускать Петюка, никак нельзя. Он больше не союзник Костюкова. Главинж это чувствует, иначе не примчался бы стремглав, чтобы пресечь наш разговор.

Стрельцов вихрем врывается в избу.

— Василий! Новость есть. Собирайся скорее.

На Володьке — замасленный комбинезон. С сегодняшнего дня он слесарь ремонтных мастерских, а я и вовсе не у дел. Костюков не стал терять времени. За «нанесение материального ущерба» меня ожидает судебная ответственность.

— Что еще стряслось, Стрелец?

Я уже привык к тому, что каждый день моей шоферской жизни в Козинске приносит неожиданности.

— Костюкову пришло срочное сообщение… Ты знаешь, — под Аксаем строится гидростанция. Так вот, туда надо турбины завозить. На обычную платформу их не поставишь, и нам срочно дают КРАЗ. Сегодня же надо ехать за первым тягачом. Ты стал бы работать на КРАЗе?

КРАЗ. Кременчугский дизельный тягач. Память услужливо подсказывает: двигатель в «двести лошадей», ширина почти три метра, вес двенадцать тонн. Машина, о которой можно только мечтать.

— Что ты меня разыгрываешь, Стрелец? Неужели Костюков даст мне КРАЗ?

— Чудак человек. Ты ведь у нас единственный шофер-дизелист, к тому же с опытом работы. Что остается делать Костюкову?

Мы пробегаем уставленный машинами двор. Мелькают чьи-то лица… КРАЗ! Первый тяжелогрузный рейс через Саяны. Неужели такая честь — мне?

— Не верю я в этот жест главинжа, Стрелец. Какой-то тут новый подвох.

Но Володька слишком обрадован известием, чтобы принимать всерьез хитроумие «благодушного» главинжа.

• Предыдущая
• 18/23
• Следующая