Поединок в горах - Смирнов Виктор Васильевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/23
• Следующая

— Андрей Борисович, Андрей Иванович! — приказывает Стрельцов. — Возьмите фонарик — и навстречу. Друг от друга не отходить.

Все явственнее шум двигателя. Хлопает дверца, приближаются голоса.

— Однако! — Стрелец с недоумением смотрит на меня. — Знакомый пожаловал!

В избушку, согнувшись под притолокой и оббивая снег, вваливается Пономарь.

— Здорово, парни! Прибыл к вам на подмогу. Возражений нет?

За спиной у Пономаря, дулом книзу, висит двустволка.

— Это на какую подмогу? — спрашивает Стрельцов. — Медведей стрелять?

— Начальство послало — на случай, если потребуется лишняя трехоска.

Пономарь располагается на нарах. Появление незваного гостя вносит в избу атмосферу настороженности. Чужеродное тело залетело на нашу орбиту.

— Неспроста Пономарь сюда прикатил, — шепчет мне Стрельцов.

— Это я понял… Ружьишко его мне не нравится.

— Мне тоже. Пойдем посмотрим на его машину.

Согнувшись под напором снежной бури, мы подходим к автомобилю Пономаря. Стрельцов заглядывает в кузов.

— Так и есть. Порожняком. Хочет что-то увезти с зимовья, прежде чем мы туда нагрянем. Переполошились они, Михалев.

— Володька! — предлагаю я. — Что, если мы как следует тряхнем этого Пономаря!

— «Тряхнем»! Его на пушку не возьмешь, стреляный воробей. А доказательств у нас никаких. Его надо с поличным накрыть, вот что! Пока не подавай вида…

В ущелье грохочет, завывает буран. Снег накладывает белые маски на наши лица.

Мы возвращаемся в избу. Ребята сгрудились вокруг Матвеича, как телята, слушают.

— …И были здесь, близ самого Поддувала, прииска. Его величества государя-императора золотые промысла. Старались, значит, на этом месте, старатели…

— А сейчас где эти прииска, Матвеич?

— Под снегом. Каждую весну приходит сюда старик Дмитриев. Самородок ищет.

— Про него я слышал. Чудной! — говорит Андрей Борисович.

— Почему чудной? — обижается Матвеич. — Я у него спросил как-то: «Зачем тебе самородок?» Говорит: «Хочу, чтоб школу построили на эти деньги или ясли. И чтоб табличка была: жил такой Дмитриев и пожертвовал свой единственный капитал… Хочу, — говорит, — след в жизни оставить».

— Ему-то что с этого следа будет? — спрашивает с нар Пономарь.

Матвеич сыплет на газетный обрывок махорку, хитро щурится.

— Ты вот по тракту ездишь, а кто то этот тракт строил. Значит, он след оставил, а ты пользуешься.

— Я езжу и о нем не думаю вовсе.

— Надо думать. Наука говорит: даже обезьяны умеют.

Избушка сотрясается от хохота. Язычок пламени в лампе беспокойно трепещет.

— Слушай, старик! — спрашивает один из «близнят». — Я вот думаю: придет время, настроят здесь городов всяких, курортов, культурно будут жить. А вспомнят ли про нас? Мол, мучались, громыхали по этим дорогам…

— Мучались! Настоящим мученьям ты и полцены не знаешь, как оно бывало прежде.

— Я так думаю, — говорит Андрей Борисович, осененный догадкой. — Каждый раз людям кажется, что им трудно жить. Вот, мол, в будущем — легче станет. Оно и вправду легче, да не для новых, а для старых, кого уже нет… А у новых свои трудности.

— Может, и так, — соглашается Матвеич. — Ступать в след оно легче. Бить дорогу — тяжко.

След… Верно это: каждый должен оставить добрый след. Жорка прожил совсем немного. Но сейчас по его следу иду я. И Стрелец. Жорка объединил нас.

Он хотел сделать так, чтобы жизнь была лучше, чище, прекраснее. Чтобы не попадалось на пути всякого гнилья.

— Ложись спать! — Стрельцов подает мне доху, шепчет: — Пока буран, никуда не денется этот Пономарь.

— Вставай! — Стрельцов толкает под бок.

В избе, сотрясаемой храпом, темно. Я не сразу прихожу в себя после тяжелого сна.

— Пономаря проспали. Ушел он!

— Куда?

— Должно, на зимовье подался. Собирайся скорее.

Выскакиваем из избы. Снегопад стих, небо прояснилось. Обозначились тупые вершины ближних белков.

Машины стоят на заметенной дороге, как сугробы, все ущелье забито снегом. Володька присматривается к гладкому белому склону. На нем — неровной строчкой — отпечатки сапог.

— К Казырчику подался.

Утопая в мокром, липучем снегу, мы спускаемся к реке.

Тепло. Потоки прогретого в неведомых жарких краях воздуха перевалили через хребты и заполнили низины. Тучи, предвестники южного наступления, ушли далеко вперед.

Казырчик, быстрый и упрямый, не поддался первым морозам. Темная вода журчит, хлюпает посреди реки, но закраины у берегов крепки и надежны. По прибрежному льду, прижатая открытой водой к скалам, проходит гужевая дорога.

— Вот здесь он и пошел, — объясняет Володя. — Километров через пятнадцать, ежели перевалить через Собачий хребет, тропа к зимовью Пономаря.

На льду снегу немного — смело ветром. Идти довольно легко. Слева темная полоса клокочущей воды. Справа — обрывистый скальный берег.

Мы налегке, в ватниках, кирзовых сапогах. У Володьки на ремешке охотничий нож в деревянных ножнах.

Солнце поднимается над скалами, и первые лучи его заглядывают в ущелье, пробитое Казырчиком. Становится еще теплее. Ручьи текут со скал прямо на ледяную дорогу, смывают снег. Вода обламывает от заберегов куски-льдинки, жадно глотает их, перемалывает в клокочущей пучине. Становится скользко идти. Стрелец с беспокойством поглядывает наверх, на солнце.

— Ничего, далеко не уйдет. Прямо на зимовье и застанем.

Неумолчно стучит капель. Словно весна неожиданно ринулась в горы. Сапоги тяжелеют, мокрые портянки сковывают шаг.

— Далеко еще, Володька?

— Недалече.

Солнце жжет сквозь ватник. Камни шевелятся, вздыхают. Время от времени сверху обрывается какой-нибудь булыжничек, шлепается на лед.

Стрелец, бывалый таежник, вовремя заслышав тревожный шелест, предупреждает:

— Полундра!

Камень глухо бьет в лед.

Берег вздымается все выше и выше. Струи теплой воды описывают крутые траектории, падая с камней.

— Полундра! — Володька неожиданно приседает, оглядывается.

Сзади с веселым треском начинают скакать камни. Они прыгают по уступам и, словно снаряды, бьют в Казырчик, поднимая фонтаны брызг.

И вслед за этим кусок скалы, не выдержавший водной атаки, начинает медленно оползать вниз. Он скользит все быстрее и, наконец, каменным обухом бьет в дорогу, круша ледяное полотно на тысячи осколков.

Грохот рождает стократное эхо в долине Казырчика. Там, где проходила ледовая дорога, теперь зияет широкая темная полынья. Казырчик, словно ему надоел узкий фарватер меж заберегов, тут же устремляется к скале, подбирает ледовые обломки, швыряет в поток.

— Повезло, — говорит Володька. — Успели проскочить. Теперь назад дороги нет…

Через триста метров, на крутой излучине, мы снова упираемся в полынью. И здесь Казырчик размыл дорогу, плещется у самых скал.

— Вот тебе на…

С трех сторон нас окружает теперь вода. До противоположной ледовой закраины десяток шагов. Не перепрыгнуть. Казырчик крутит буруны, свивает темные жгуты из воды — пугает.

Справа отвесная скала. Сто метров скользких, намокших камней. Западня.

Раз и другой мы проходим от полыньи до полыньи по узкому отрезку дороги. Нет, нигде не пробраться к тому берегу. Широк Казырчик. Скала тяжело и мрачно висит над нами. Потрескивает лед и шуршит, гомонит о чем-то своем вода.

— Объявляю перекур, — говорит Стрелец.

Наверху, на самом краю скалы, свесив корни-щупальца, стоят лиственницы. Над лиственницами бегут зимние, ослепительно белые облака. Задерешь голову и кажется, это не облака плывут, а падает, кругом идет земля, и ты вращаешься с ней и летишь по наклонной в какую-то бездну.

— Может, попробуем залезть, Стрелец?

— Пустое. Оборвешься.

Солнце начинает уходить за скалу. Тень медленно накрывает нас, и сразу становится холоднее.

На том берегу еще день. Снег сияет под солнцем. Берег уходит полого ввысь, к горам.

• Предыдущая
• 11/23
• Следующая