Я побывал на Родине - Зотов Георгий Александрович "Zотов?" - Страница 20

• Предыдущая
• 20/36
• Следующая

— Вы знаете… я не могу больше этого выносить.

— Что такое? Давайте, рассказывайте все подробно.

— Меня замучили все эти допросы. Что я сделал плохого? Прихожу с работы усталый, а дома лежит повестка — явиться в милицию. Допросы, допросы… Потом оказывается: за мной следят. Почему ко мне такое недоверие? Не могли ли бы вы так сделать, чтобы меня оставили в покое?

С лица секретаря исчезла улыбка. Он довольно долго молчал, задумавшись. Потом сказал, не глядя мне в лицо:

— Да… Это дело органов государственной безопасности. Они знают, что делают. Да… знают! Вы должны сами с ними сговориться.

— Как я могу сговориться, если я говорю одно, а мне не верят, слушать не хотят, и требуют, чтобы я сказал то, чего я не хочу и не могу говорить. А я не сделал и не собираюсь делать ничего плохого.

Секретарь молча передернул плечами. Глаза его стали колючими.

Собираясь уходить, я поднялся, но Михайлов спросил меня, получил ли я что-нибудь для своего ребенка. Я отвечал, что вообще не знаю, дается ли детям что-нибудь. Оказалось, что каждому новорожденному полагается детское приданое. Оно стоит гроши, но получить его можно только с разрешения горсовета.

Михайлов написал при мне письмо председателю этого совета и вручил мне. Я поблагодарил, попрощался и ушел.

Множество людей ожидало приема главы города. Я сказал секретарше, что меня прислали из горкома партии, но получил ответ, что председателя сейчас нет, а впрочем я могу подождать.

Ждать пришлось недолго. В комнату вошел какой-то мужчина и стал что-то говорить секретарше. И тут же все ожидающие кинулись к нему, говоря, что они ожидают его, вот уже несколько часов. Председатель — это был он — сразу принялся кричать на высокой ноте, что он занят, у него нет ни минутки времени, пусть все придут завтра. В ответ на эти слова раздались возмущенные крики ожидавших, причем женщины особенно не жалели своих голосов.

Хотя вся эта сцена была необыкновенно шумной, мне почему-то показалось, что и председатель, и просители вопят не столько от волнения или возмущения, сколько по установившейся привычке. Мне представилось, что так уж заведено: без крика ничего нельзя добиться.

Председатель горсовета покричал, покричал, послушал крики управляемых им сограждан, потом повернулся и вошел в свой кабинет, молвив секретарше, чтобы она немного попозже явилась туда. Некоторые из присутствовавших попытались проникнуть в кабинет, но тогда настал черед секретарши кричать. Став спиной к двери председательского кабинета, она отважно отбивалась от наседавших граждан, защищая вход в бюрократическое убежище.

Пошумев еще немного, ожидавшие приема несколько успокоились, однако никто не ушел. Секретарша опять села за свой стол и принялась рассматривать какие-то бумаги. Я опять подошел к ней и спросил, могу ли я войти к председателю. Не глядя на меня, секретарша отвечала, что председателя сейчас нет и она не знает, когда он будет. На это я ей сказал, что я не настолько глуп, чтобы не понять этого вранья. Ведь тот человек, который только что выходил, и есть председатель. Я, как говорится, распсиховался (результат пережитых неприятностей и, может быть, действия горсоветской атмосферы), повысил голос. И тотчас по одному, по два присоединились голоса просителей, опять поднялся галдеж, возможно, еще более громкий, чем прежде. Секретарша истошным голосом завизжала, что вызовет милицию, если мы не успокоимся.

— Хорошо! — воскликнул я зловещим тоном. — В таком случае я немедленно иду в горком партии и расскажу там, как меня здесь приняли.

В подтверждение своих слов я направился к двери, и секретарша меня окликнула.

— Да что вы хотите от председателя? Идите сюда, может быть, я сама могу справиться.

Я отдал ей письмо Михайлова, она вскрыла конверт и прочла письмо, а прочтя, заулыбалась, говоря, что такие вопросы она может и сама решать.

Последовала процедура заполнения бланков, получения резолюции председателя — в общем я мог идти в магазин покупать детские вещи. Но так как при мне не было ни копейки, то я пошел домой, чтобы отдать подписанную председателем бумажку жене — пусть сама идет в магазин. Я не знал, что за приданое дает государство моей маленькой дочке, но все домашние необыкновенно обрадовались моему неожиданному успеху, будто я добыл целое сокровище.

Уже в более умиротворенном настроении я вернулся на базу — и подвергся нападению начальника колонны: где меня черти носят? Я сухо и кратко объяснил, в чем дело и, не слушая раздраженных криков начальника колонны, пошел в ремонтную. Немного погодя товарищи меня предупредили, чтобы я был поосторожнее с начальником колонны, так как он имеет больше веса, чем сам директор. Директор-то беспартийный, а начальник колонны — член партии!

Подошел Новый год. Зима была очень суровая, с моря беспрерывно дул ледяной ветер. Топить было нечем, дрова приходилось воровать. Несколько раз я ходил на это дело вместе с сыном моего тестя, парнем, привычным к такому способу раздобывать топливо. Ему приходилось растаскивать заборы из года в год, каждую зиму. А мне трудно было к этому привыкнуть.

Железнодорожная станция Ейск была тупиком. Может быть, поэтому снабжение было очень плохое. За всю зиму мы только два раза получили по пятьдесят кило угля, и то лишь благодаря тому, что мой тесть был железнодорожником и заблаговременно узнавал, когда прибудет уголь. А и прибывало-то его всего лишь по одному вагону. Естественно, что топливо получали почти одни железнодорожные служащие. Но все равно ста кило угля на целую зиму не могло хватить.

К Новому году мой тесть получил отпуск и решил поехать в Москву проведать свою тещу. Иметь родственников в Москве для жителя Советского Союза полезно: лишняя возможность раздобыть товаров, которых в провинции не достанешь.

Василий Васильевич со своей женой уехали почти на три недели. В их отсутствии произошло одно событие, которого я никогда не забуду. Хочу рассказать об этом по порядку.

Однажды вечером пришла к нам какая-то очень пожилая женщина и спросила обо мне. Жена пригласила ее присесть, и она принялась плакать, не будучи в состоянии объяснить, в чем дело. Только успокоившись немного, она рассказала нам, что она мать Вали, часто говорившей ей о нас. Вот уже неделя, как Валя арестована. Матери ее удалось как-то разузнать, что на следующий день из Ейска будет отправлен транспорт с арестованными. Не могу ли я сходить завтра на вокзал? Если в числе отправляемых будет Валя, — то передать ей пакет с вещами и продуктами. Сама она совершенно больна и даже не знает, как нашла в себе силы добраться до нас. Тут только я заметил, что старуха действительно в ужасном состоянии, и надо удивляться, как она только держится на ногах.

Прерывая свою речь рыданиями, она рассказала нам, что дочь ее забрали в одном платье, не позволив даже накинуть пальто. В такие морозы она попросту замерзнет. Повидать Валю в тюрьме ей не разрешили, передачи не приняли.

Весть об аресте Вали подействовала на меня подавляюще, хотя я знал об опасности, грозившей ей. Но все-таки: ведь ее арестовали только за то, что она побывала в Германии — побывала вопреки своей воле, увезенная туда принудительным порядком. Логически говоря, такая же судьба ожидала и мою жену. Признаюсь, я удивлялся, почему жену до сих пор только один раз вызвали на допрос. Может быть, власти больше интересовались мной, а жена моя ускользнула из их поля зрения. Но если что-нибудь случится со мной, тогда они немедленно примутся за мою жену. Ни мать, ни отчим ничем не смогут ей помочь, несмотря на то, что они состоят в партии, а вернее — именно потому.

Во время разговора со старухой Алла тихонько сидела в углу и плакала. Она тоже прекрасно понимала обстановку и начинала за себя бояться. Я же не знал, как поступить. Охотно помог бы я и Вале, и ее матери, но это значило бы положить на себя еще одно пятно — помощь «изменнице родины». Я бы, не колеблясь, решился на это, но ведь я не один, у меня жена и ребенок!..

• Предыдущая
• 20/36
• Следующая