Василий Теркин после войны - Юрасов Владимир Иванович - Страница 1

«Василий Тёркин после войны» С. Юрасова сейчас же порождает в читателе вопрос о степени родства героя Юрасова с героем поэмы «Книга про бойца» советского поэта Александра Твардовского.

Но прежде, чем говорить об этом, нужно остановиться на одной особенности советской литературы. Несмотря на широко разветвленный издательский аппарат и большой штат критиков и рецензентов, знакомящих читателей с художественными новинками, образы советской литературы не входят в жизнь советских современников, как это было с героями русской литературы в дореволюционную эпоху. Впервые на эту особенность робко намекнул (в сборнике «Голоса против») в начале 30-х годов советский критик Георгий Горбачев.

Над этой особенностью стоит задуматься. Многие образы классической литературы, начиная с Митрофанушки Фонвизина и кончая чеховским унтером Пришибеевым, принимали активное участие в русской жизни, а некоторые из них, как Молчал ин и Хлестаков, продолжают участвовать и в жизни современного советского общества. Чацкий, Онегин, Печорин, Чичиков, Манилов, Рудин, Базаров, Обломов — все эти порождения русской жизни, пройдя сквозь горнило творчества художников слова, превратились в типические характеры и в этом новом своем качестве возвратились в жизнь, стали именами нарицательными, помогая современникам глубже понять окружающую их действительность.

Действующие лица советской литературы, за редкими исключениями, живут какой-то замкнутой, призрачной жизнью. За 35 лет советского периода только очень немногим героям, да и то не надолго, удалось сбежать с книжной полки в живую жизнь. Таков был Назар Ильич Синебрюхов — «бывалый солдат» Зощенки, Беня Крик Бабеля, Остап Бендер Ильфа и Петрова. Из героев новейших произведений широкую известность приобрел только Василий Тёркин Александра Твардовского. Сегодня мало кто из читателей помнит его биографию. О ней рассказал сам А. Твардовский в статье «Ответ читателям Василия Тёркина» («Новый Мир», № 11, 1951 г.).

«Василий Тёркин» известен читателям, в первую очередь армейским, с 1942 года. Но «Вася Тёркин» постучался в литературу еще в 1939-40 гг., в период финской кампании, когда стали появляться стихи о солдате- балагуре во фронтовой печати.

Во время финской войны в армейской газете Ленинградского военного округа «На страже родины» работала бригада поэтов и писателей: Н. Тихонов, В. Саянов, А. Щербаков, С. Вашенцев, П. Солодарь и А. Твардовский.

Кто-то из этой «бригады» предложил назвать их общего героя Васей Тёркиным. Имя это встретило возражение, так как в одном из романов Боборыкина под этой фамилией выведен купец-пройдоха Василий Иванович Тёркин. Но этому совпадению имени Тёркина с именем боборыкинекого героя Твардовский не придал никакого значения.

Вопросы, с которыми читатели обращаются к Твардовскому вот уже около десяти лет, при всем многообразии оттенков и частностей, поэт сводит к трем основным:

1. Вымышленное или действительно существовавшее в жизни лицо Василий Тёркин?

2. Как была написана эта книга?

3. Почему нет продолжения книги о Тёркине в послевоенное время?…

«Случаи адресования писем не мне, автору, а Василию Тёркину — также свидетельство представления о том, что Тёркин — живое лицо»… Тем не менее, Василий Тёркин, каким он является в книге, по словам поэта, «лицо вымышленное от начала до конца, плод воображения, создание фантазии»… «Но дело в том, что задуман и вымышлен он не одним только мною,—добавляет поэт,— а многими людьми, в том числе литераторами, а больше всего не литераторами, и в значительной степени самими моими корреспондентами. Они активнейшим образом участвовали в создании «Тёркина», начиная с первой его главы и до завершения книги, и поныне продолжают развивать в различных видах и направлениях этот образ».

В первое время основным автором «Тёркина» был А. Щербаков, красноармейский поэт, давнишний работник редакции «На страже родины».

«Успех у читателя-красноармейца Тёркин имел больший, — замечает Твардовский, — чем все наши статьи, стихи и очерки, хотя тогда к этому успеху мы все относились несколько свысока, снисходительно».

Но уже летом и осенью сорокового года Твардовский стал жить «этим замыслом». Поэту очень помогли разговоры с фронтовиками: шофером Володей Артюхом, кузнецом-артиллеристом Григорием Пулькиным, танковым командиром Василием Архиповым, летчиком Михаилом Трусовым, военврачом Марком Рабиновичем.

«В 1943 году мне казалось, — пишет Твардовский, — что в соответствии с первоначальным замыслом история моего героя завершается и я поставил было точку». Это почувствовали читатели и стали забрасывать поэта письмами. Твардовский тут же приводит отрывки из таких писем:

«Много таких писем, где читательское участие в судьбе героя книги перерастает в причастность к самому делу написания этой книги», — говорит Твардовский.

Еще в декабре 1944 года московский журнал «Знамя» поместил обзор писем фронтовиков, посвященных поэме «Василий Тёркин». Большинство читателей полюбило Тёркина вовсе не за его балагурство: за внешностью шутника и за шутливым тоном фронтовики верно почувствовали серьезность и правдивость поэмы. Среди почитателей «Василия Тёркина» нужно выделить группу участников первых недель войны, переживших тяжелое отступление. Один из них, сержант Коньков, писал, что, читая поэму, у него исчезает представление о поэте и ему кажется «уж не был ли автор сам одним из Тёркиных?» Особенно сильное впечатление произвел на Конькова рассказ о том, как брел Василий Тёркин из окружения:

Именно так, рассказывает Коньков, пришлось и ему пробираться из окружения. 260 километров он шел 72 дня, иной раз приходилось ползти по два-три километра. «Случалось, на мгновение, приходила мысль: бросить всё, что идти некуда, нет России». Немцы сбрасывали листовки, призывая «бродяг» прекратить розыски своих. Как и Тёркин, Коньков порой не знал, «где Россия, по какой рубеж своя». Но, как и Тёркину, ему удалось справиться со своим отчаянием и в конце концов добраться до своих. Случайно прочтя после возвращения отрывок поэмы, Коньков вспомнил все свои переживания первых недель войны, и ему захотелось достать всю поэму. В конце письма Коньков к своей фамилии прибавил: «Один из Тёркиных».

Другой корреспондент с фронта рассказал, что многие бойцы знают наизусть отрывки из «Тёркина» и в часы фронтового затишья часто можно услышать стихи «О шинели» или рассуждения о «сабантуях». В упомянутой выше статье Твардовского поэт дает следующее истолкование этому слову, как его употребляли фронтовики: «сабантуй» от сабан — плуг, туй — праздник (по-тюркски). Как это часто бывает с полюбившимся словечком, «сабантуй» имел много значений: «и ложное намерение и действительную угрозу со стороны противника, и нашу готовность устроить ему угощение». Фронтовики говорили: «Немец угостил нас», «Веселую закуску преподнес», и т. п.