Сказки (с иллюстрациями) - Гауф Вильгельм - Страница 73
- Предыдущая
- 73/78
- Следующая
Два года ездил он по белому свету и все поглядывал из своей кареты налево и направо на дома, мимо которых проезжал, а когда останавливался, не видел ничего, кроме вывески своей гостиницы; обегал потом весь город и заставлял показывать себе его достопримечательности, но ничто его не радовало, ни одна картина, ни один дом, ни музыка, ни танцы, — его каменное сердце ни в чем не принимало участия, и его глаза были слепы, а уши глухи ко всему прекрасному. Ничего у него не осталось больше, как только удовольствие есть и пить, да еще спать, и так продолжал он жить, без цели разъезжая по свету, для развлечения— ел и спал — от скуки. Изредка, правда, он вспоминал, что был радостнее, счастливее, когда был еще беден и принужден был работать, чтобы жить. Тогда какой-нибудь красивый вид на долину, музыка и пение доставляли ему наслаждение, и он часами мог радоваться простейшей пище, которую мать приносила ему к его угольной яме. Когда он так задумывался о прошлом, ему казалось странным, что он даже смеяться разучился, а раньше он смеялся всякой шутке; когда другие смеялись, он только из вежливости кривил рот, но сердце его в этом не участвовало. Он чувствовал себя чрезвычайно спокойно, но доволен он все-таки не был. И не тоска по родине или грусть, а пустота, скука и безотрадность жизни заставили его снова вернуться домой.
Когда он выехал из Страсбурга и увидал темные леса своей родины, когда глаза его снова встретили плотные фигуры и приветливые честные лица шварцвальдцев, а ухо опять услыхало звуки, родной речи, громкие, грубые, но приятные, он невольно схватился за сердце, так как кровь быстрее потекла в его жилах и ему показалось, что он сейчас обрадуется и заплачет одновременно, но как могла придти ему в голову такая глупость? У него ведь было сердце из камня. А камни мертвые: они не смеются и не плачут.
Прежде всего он посетил Голландца Михеля, встретившего его с прежней учтивостью.
— Михель, — сказал он ему, — я много путешествовал, все видел, не все это глупости, и мне было только скучно. И вообще, хотя ваша каменная вещица, которую я ношу в груди, от многого меня предохраняет, так как я никогда не сержусь, мне никогда не грустно, но зато я никогда и не радуюсь и живу как бы вполовину. Не сделаете ли вы это каменное сердце немного поживее? Или лучше отдайте мне мое прежнее сердце; за двадцать пять лет я привык к нему, и хотя оно изредка и выкидывало глупые штуки, все же это было веселое и счастливое сердце.
Лесной дух горько и злобно засмеялся.
— Вот когда ты умрешь, Петер Мунк, — отвечал он, — тогда оно вернется к тебе, тогда у тебя опять будет твое мягкое, подвижное сердце, и ты тогда почувствуешь, что ожидает тебя — радость или горе; но здесь, на земле, оно больше не может быть твоим! И потом, Петер, ты, правда, путешествовал, но при такой жизни, какую ты вел, оно не могло тебе пригодиться. Обоснуйся где-нибудь здесь, в лесу, выстрой себе дом, женись пусти в оборот свое богатство, — до сих пор тебе недоставало работы. От безделья тебе было скучно, а ты валишь все на сердце, которое тут ни при чем. — Петер согласился, что Михель был прав в том, что касалось безделья, и решил, что станет наживать богатство; Михель еще раз подарил ему сто тысяч гульденов и расстался с ним, как с другом.
Вскоре распространилась по Шварцвальду молва, что угольщик Мунк Петер, или Петер-Игрок, вернулся и стал еще богаче. И теперь случилось то, что всегда бывает: когда он стал нищим, его из «Солнца» вытолкали за дверь, когда же теперь как-то в воскресенье после обеда он в первый раз прикатил туда, все спешили пожать ему руку, хвалили его лошадь, расспрашивали про путешествие; и когда он снова засел за игру с толстым Эзехиэлем на звонкую монету, уважения ему оказывали больше, чем когда-либо. Но теперь он не занимался больше стекольным ремеслом, а вел торговлю лесом, да и то только для вида. Главным его занятием были перепродажа хлеба и ростовщичество. Понемногу пол-Шварцвальда очутилось у него в долгу; он ссужал только из десяти процентов или же продавал зерно бедным, которые не могли заплатить сразу, за тройную цену. С начальником округа он состоял теперь в тесной дружбе, и если никто не мог заплатить в срок, начальник со своим служителем тотчас скакал на место, оценивал дом и двор, живо все продавал, а отцов и матерей с детьми выгонял в лес. Вначале это доставляло богатому Петеру некоторую неприятность, потому что пострадавшие толпою осаждали его двери, мужчины молили о снисхождении, женщины пытались разжалобить каменное сердце, а дети пищали и просили хлеба; но когда он обзавелся парой свирепых овчарок, то «кошачья музыка», как он это называл, прекратилась; он свистел и натравливал собак, и нищие с криком разбегались. Особенно тяготился он «старой бабой», то есть не кем иным, как госпожой Мунк, своей матерью. Когда продали ее дом и двор, она очутилась в большой нужде и бедности, а сын ее, вернувшись богатым, даже и не спросил о ней; вот она и приходила иногда — старая, слабая и немощная, опираясь на палку, к нему под окна; войти она не смела, так как один раз он ее выгнал; но ей было тяжело жить подаяниями чужих людей, когда ее родной сын мог бы уготовить ей спокойную старость. Но вид знакомых бледных черт, умоляющие взоры, увядшая протянутая рука беспомощной старушки не трогали холодного сердца; когда она в субботу вечером стучалась к нему в дверь, он с ворчанием доставал-монету в шесть батценов, заворачивал ее в клочок бумаги и приказывал слуге подать ее нищей. Он слышал ее дрожащий голос, которым она благодарила его и желала ему всякого благополучия в земной жизни, он слышал, как она, покашливая, пробиралась мимо его дверей, но он думал при этом только о том, что вот он опять понапрасну истратил шесть батценов.
И вот Петеру пришло в голову жениться. Он знал, что во всем Шварцвальде каждый охотно отдаст за него свою дочь; но он был разборчив: он хотел, чтобы и в этом деле хвалили бы его рассудительность, и завидовали бы его счастью; поэтому он, разъезжая по всему лесу, заглядывал туда и сюда, но ни одна из прекрасных шварцвальдских девушек не была для него достаточно хороша. Наконец после тщетных поисков на всех вечеринках, услыхал он однажды, что самая красивая и добродетельная девушка — дочь бедного дровосека. Она жила тихо и уединенно, прилежно и умело хозяйничала в доме отца, но никогда не появлялась там, где танцуют, даже в Троицын день или в храмовой праздник. Услыхав об этом чуде Шварцвальда, Петер решил посвататься к девушке и отправился к хижине которую ему указали. Отец прекрасной Лизбет был очень изумлен посещением важного господина, и еще больше изумился, когда услыхал, что этот богатый господин Петер хочет стать его зятем. И он не стал долго размышлять, так как думал, что все его заботы и бедность разом окончатся, и дал свое согласие, не спросив, что думает об этом красотка Лизбет; а доброе дитя было так послушно, что беспрекословно сделалось госпожой Мунк.
Но жизнь бедняжки сложилась не так хорошо, как она себе представляла. Она считала, что умеет хозяйничать, но никак не могла угодить господину Петеру; она жалела бедняков, а так как ее супруг был богат, то ей казалось, что не грех подать пфенниг несчастной нищенке или рюмку водки старику; но когда Петер Мунк узнал об этом, он сказал суровым голосом и сверкая глазами: «Зачем расточаешь ты мое добро нищим и бродягам с большой дороги? Или ты принесла в дом большое приданое, что раздаешь теперь направо и налево? На нищенском посохе твоего отца даже супа не разогреешь, а ты, как княгиня, соришь деньгами. Попадись еще раз, и ты отведаешь моего кулака». Красавица Лизбет горько плакала в своей спальне о черством сердце мужа, и часто хотелось ей очутиться опять в бедной лачуге отца, а не вести хозяйство богатого, но жадного и жестокосердного Петера. Ах, если б она знала, что у него сердце из мрамора, и что он ни ее и вообще никого любить не может, она бы не удивлялась. Если случалось ей теперь сидеть перед домом, а мимо проходил нищий и, сняв шляпу, просил милостыню, она зажмуривала глаза, чтобы не видеть его бедности, сжимала руки, чтобы невольно не опустить их в карман и не вынуть оттуда крейцер. Вот и вышло так, что по всему лесу прошла слава, будто красавица Лизбет еще жаднее, чем Петер Мунк. Однажды госпожа Лизбет опять сидела перед домом, пряла и напевала песенку; ей было весело, потому что погода была хорошая и господин Петер уехал в поля. И вот на дороге показался старичок с большим, тяжелым мешком на спине, и она издалека уж услыхала, как он кряхтел. С участием поглядела на него госпожа Лизбет и подумала, что такого старого человека не следовало бы так обременять.
- Предыдущая
- 73/78
- Следующая
