Короли Альбиона - Рэтбоун Джулиан - Страница 49

• Предыдущая
• 49/91
• Следующая

Ума вздохнула, ее взгляд померк, но она быстро пришла в себя, встряхнулась, улыбнулась мне с нежностью, адресованной не мне, а далеким воспоминаниям, собрала всякие мелочи, которые она всегда приносила с собой, поднялась и ушла.

Тогда Али возобновил свою повесть с того места, на котором прежде остановился, и так оно продолжалось в течение нескольких дней: они поочередно рассказывали мне о своих приключениях до того самого момента, почти в конце путешествия, когда две эти нити наконец соединились.

— Я выздоравливал медленно, — так продолжил свой рассказ Али. — Питер Маркус говорил, что мое тело ослабло не только из-за поноса и лишений, перенесенных за месяцы пути, не говоря уж о необходимости питаться непривычной пищей, но и потому, что силы организма были еще в детстве подорваны страшным ударом суннитского ятагана. Правда, если учесть, что шестьдесят лет, если не дольше, я сохранял, несмотря на множество путешествий и превратностей, крепкое, сухое тело, и даже гордился выносливостью изувеченного вместилища моей души, то, полагаю, я вправе был несколько усомниться в этом диагнозе. Подозреваю даже, что брат Питер намеренно подмешивал к отвару кое-какие травы, от которых я чувствовал большую усталость и слабость. Дело в том, что, как он сам говорил, брат Питер редко имел возможность пообщаться с человеком, видевшим и испытавшим столько, сколько выпало на мою долю, и к тому же познавшим немало и из книг, и от мудрейших наставников нашего времени. Мы провели вместе шесть недель, все время поста, не выходя за пределы аббатства с его прекрасными садами. Все время, остававшееся свободным от религиозных обязанностей (я уже упоминал, что брат Питер исполнял эти обязанности прилежно, но без особого рвения), мы посвящали либо беседе, либо совместному чтению.

— Как видишь, дорогой мой Али, — говорил мне брат Питер, — я занимаю положение, внушающее мне самому почтение и страх, — я преемник трех величайших англичан, мысли и открытия которых в совокупности будут когда-нибудь признаны как величайший дар нашего народа всему миру.

Я достаточно разбирался в этой области, чтобы понять: он имеет в виду Роджера Бэкона[29], Уильяма Оккама (я сумел шутливо обыграть его знаменитое предписание относительно сущностей, или эссенций, которые не следует умножать без необходимости — так называемая бритва Оккама, — когда Питер готовил мне в первый вечер питье) и Джона Уиклифа. Мне было хорошо известно их учение, их связь с францисканским орденом и Оксфордом. Все трое жили здесь, основным местом их работы был Оксфорд, или Осни, университет защищал их от преследований со стороны властей.

Брат Питер посвятил свою жизнь тому, чтобы собрать, сопоставить, свести воедино учение и жизненный пример этих трех мужей и, приведя эти учения к гармонии, к согласию и единству между собой, построить на этом основании единую философию жизни, которая, в свою очередь, станет вехой для всего человечества на пути к совершенству. Я с радостью и гордостью обнаружил, что Питер понимает, до какой степени их наука является продолжением открытий и мудрости моих великих соотечественников, арабских ученых, в особенности Ибн Рушда, именуемого среди христиан Аверроэсом[30]. Кроме того, Питер высоко ценил и мои собственные идеи, вернее, идеи, внушенные мне тайным учением Хассана Ибн Саббаха. Я не стал спрашивать, Ума ли ему сказала, что я принадлежу к ассассинам, или он сам догадался об этом, когда, раздевая меня для купания, обнаружил в набедренной повязке тонкий стальной кинжал, на ножнах которого арабскими письменами был выведен основной постулат нашей веры — точнее, неверия.

Подснежники, которые мы видели в горах — хорошее название для крошечных белых цветков, напоминающих колокольчики, — сменились нарциссами, похожими на наши, затем последовали чистотел, анемоны, лютики, а у подножия кирпичной стены выглянули левкои, незабудки и даже тюльпаны. Луковицы тюльпанов монастырь получил в дар от великого имама мечети дервишей в городе Иконии (в Оттоманской империи), которому понравился философский диспут с некоторыми из собратьев Питера. В середине марта мучившее меня кишечное заболевание, особо упорная и скверная форма дизентерии, поддалось наконец травам брата Питера, и мы стали проводить больше времени в саду, на солнышке, устраиваясь на простых скамьях с плетенными из ивняка сиденьями. На спинках скамей сохранились вырезанные имена людей, столь же плодотворно проводивших здесь время в размышлениях в былые времена, и среди этих имен я обнаружил те три имени, к которым все время возвращался наш разговор.

Сад содержался в чистоте и порядке, дорожки были посыпаны мелкими круглыми камешками размером с горошину, на стенах у нас за спиной, как это делается в арабских садах Испании, шпалерами росли яблони, груши и даже виноградная лоза. На них уже набухали почки. В воздухе носился аромат нарциссов, белых и желтых.

Ход беседы определялся логикой или прихотью мысли, нас больше интересовала связь идей и возникавшие из нее выводы, нежели хронология. Мы не отделяли одну из этих великих жизней от другой, труд основоположника от труда последователя, мы просто выбирали то или иное положение и пытались истолковать или продолжить его. Мы хотели соединить все нити в сложное, но цельное полотно и этой одеждой укрыть измученные умы и души людей от порывов холодного ветра, от натиска тьмы, со всех сторон окружающей бытие. Ради простоты, мой дорогой Ма-Ло, я перечислю тебе этих великих мужей в хронологическом порядке и кратко опишу их заслуги.

Первым был Роджер Бэкон, трудившийся примерно двести лет тому назад. В мире науки ничто не возникает из ничего: учение Роджера опиралось на сочинения великих арабских мыслителей, не только Авиценны[31] и Аверроэса, но также Абу Юсуфа Якуба бен Исхака аль-Кинди[32] и Аль-бумазара. От первого из этих двоих он узнал многое о законах оптики и в результате сам сумел изобрести, или, по крайней мере, значительно улучшить, очки, без которых большинство ученых оказались бы слепы как совы, а от второго он научился математике и той вере в математические выкладки, которая требует полагаться на них не меньше, чем на богооткровенное Писание.

В области оптики, пожалуй, важнее изобретения очков оказались примененные братом Роджером принципы — наряду с математическими вычислениями это были методы наблюдения и эксперимента.

— Ты мог бы задать вопрос, что такое эксперимент (тут Али заговорил гораздо увлеченнее, чем он говорит обычно, даже когда на него нисходит желание философствовать). Допустим, ты наблюдаешь какое-то явление — скажем, как лучи солнца собираются с помощью линзы в фокус, в одну точку на поверхности, расположенной перпендикулярно по отношению к положению солнца на небе, и ты обнаруживаешь, что расстояние между линзами и поверхностью, на которой точка света окажется минимальной и притом наиболее яркой, изменяется в зависимости от толщины линз. Ты предлагаешь математическое, алгебраическое истолкование этого явления и выводишь формулу, согласно которой ты всегда сможешь вычислить, какая толщина линз потребуется при том или ином расстоянии между линзами и поверхностью, или же, если известна толщина линз, каким должно быть расстояние до поверхности, чтобы фокус сошелся в точку. Затем ты проверяешь точность полученных формул, многократно применяя их для вычисления толщины линз при известном расстоянии или для расстояния при известной толщине линз и убеждаясь, что именно таким будет результат на практике. Что такое алгебра? Это математический метод, разработанный Мухаммедом бен Муса аль-Хорезми[33]. Итак, когда эксперимент, то есть наблюдение за явлением, которое можно воспроизвести или контролировать, подтвердит математически выведенную гипотезу, мы можем быть уверены, что достигли истины. Таким путем и приобретается знание, наука.

• Предыдущая
• 49/91
• Следующая