Встречи в Колымской тайге - Олефир Станислав Михайлович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/34
• Следующая

Бумка метнулась к лиственнице, зарычала и гавкнула на белку. Та, в свою очередь, фыркнула на Бумку и сердито шоркнула лапами по коре.

Белка уже выкуняла — пышная зимняя шуба отливает сталью. Хвост линяет раз в год и все время остается черен, кисточки на ушах зверька только что пробиваются. Значит, первое впечатление обманчиво. Пока кисточки не отрастут и не загнутся назад, белку трогать нельзя.

Давно отозванная Бумка поглядывала то на белку, то на нас. Ей не терпелось еще поохотиться, но она уже усвоила слова «лежать», «нельзя», «ко мне» и знала, что можно получить, если не послушаться.

Но вот белка начала спускаться. Пробежит метр-полтора по стволу, усядется на сучок. Потом тихо так: «круц-круц» — и еще немного спустится. Так она добралась почти до земли и уже настроилась было прыгнуть, но Лёня звякнул крышкой котелка, и зверек галопом вверх по лиственнице.

Мы уже допивали чай, когда белка наконец-то поняла, что мы ей ничем не угрожаем, спустилась к самым корням, спрыгнула на снег и черным кузнечиком поскакала между деревьями…

За куртинкой высоких лиственниц и могучим ольховником раскинулось небольшое озеро. Поднимаемся на крутой противоположный берег и попадаем на водораздел. Где-то под камнями вызванивает вода. Сейчас из-под наших ног вытекают два ручейка: один бежит на юг, к Лакланде; другой на север, в какую-то другую реку. Пробуем проследить путь ручейка-северянина.

Через сотню метров попадаем на баранью тропу. Спускаться здесь легко и быстро. Лес тянется узкой полосой и просматривается насквозь. Деревья высокие и тонкие. На некоторых темнеют гнезда. Все чаще встречаются беличьи следы. В некоторых местах натропили небольшие горностаи. Соболиных следов не видно.

Распадок неожиданно разделяется на два больших рукава. Правый как будто чуть пошире, и тайга в нем погуще. Поворачиваем направо, проходим километра полтора и упираемся в тупик. Здесь совсем недавно паслись бараны. Видим открытые кустики пушицы, россыпи бараньих катышков. В нескольких местах желтеют лежки. Это для меня новость. Я считал, что бараны отдыхают только у подножия скал.

Возвращаемся назад, выходим в левый рукав — и сейчас же открытие. В этом распадке лет 20–30 назад заготавливали лес. Остались только мелкие лиственнички. Крупные и средние деревья срублены. Из-под снега темнеют пни. Это нас расстроило: там, где лес выбран, хорошей охоты не жди.

Вечереет. Достаточно поисков, пора останавливаться.

Проходим еще несколько сотен метров и видим штабель метровки — коротких бревен — и почти рядом огромную красноватую цистерну. Одна боковина цистерны вырезана. Находим три разбитые кровати, остов полуприцепа, две ржавые бочки.

Решено: будем ночевать в цистерне. Она чиста, и нигде никаких запахов. Выстилаю дно метровкой, накрываю стлаником, готовлю постель. Лёня отгребает снег от задней стенки и разжигает костер. От стенки сразу дохнуло теплом.

Возвращаемся с Лиры, Лёня заявляет:

— Борща хочу!

Борщ у нас есть. Неделя как сварили, пару мисок съели, остальное в «колымский холодильник» — на крышу. Вот только поварешку забыли. На второй день кастрюля под гречневую кашу потребовалась. Я попросил Лёню принести от плота запасную.

— Нечего ноги без толку бить, — отвечает он. — Сейчас я борщ из кастрюли вытяну целиком.

Он занес кастрюлю в избушку, чуть подогрел ее и извлек варево за поварешку.

— Видишь, какое эскимо получилось!

Прицепил Лёня борщ за поварешку на лиственничную ветку…

Вот из-за лиственничника выплывает угол избушки с прислоненными к нему жердями. Сейчас же делается покойно и уютно, словно мы возвратились домой и здесь все нам рады.

Уже видны мешки под навесом, лежащие у двери чурки, топор в одной из чурок.

— Браток, а где борщ? Ты не снимал? — озабочен Лёня.

Нет, борща я не трогал.

Под лиственницей следы… росомахи. Абсолютно свежие! Моросит легкий снежок, но отпечатки даже не припорошены. Росомаха подошла со стороны плеса. Почти у самой избушки на сухой лиственнице висят мешки с приманкой и продуктами, но росомаха выбрала борщ.

Дело к вечеру. Заскочили в избушку, отыскали запасные батарейки, заменили куртки на пиджаки и — налегке по следу.

Росомаха пересекла лиственничник, вышла на Тайный и по берегу ручья подалась вверх. Бумка, заразившись общим азартом, деловито бежит впереди, поминутно оглядывается.

По правому берегу Тайного тянется невысокая терраска, с нее обзор лучше, чем отсюда.

— Лёня, — обращаюсь к брату, — я пойду следом, а ты взбирайся на террасу.

Дальше ручей делает крутой изгиб. Там островок густой тайги. Росомаший след тянется прямо. След ровный, чистый. Ну и сила — нести в зубах пятикилограммовую, столь нетранспортабельную глыбу и ни разу не коснуться ею снега!

Лёня пошел в обход. А я, спрямляя путь, оторвался от следа. Перепрыгнул ручей, назад вернуться не могу — глубоко. Вода бурлит, клокочет, как в настоящей реке. Вот тебе и Тайный!

Наконец перекат. Только ступил в воду — в тот же миг выстрел, за ним второй. Крики, лай и снова выстрелы.

Продираюсь на террасу и вижу такую картину. Метрах в трехстах по склону крутой сопки спокойно бежит росомаха. Черная-черная. Никакого светлого круга на ее спине нет. Большой хвост чуть приподнят, на манер лошадиного, голова же опущена к самой земле, словно росомаха выискивает что-то.

Лёня стоит на одном колене, ведет беглый огонь и ругается. Он где-то потерял шапку, лицо злое, глаза прищурены. Волосы мешают целиться, он раз за разом отбрасывает их движением головы. Росомаха уходит как бы по полукругу. Бумка стоит рядом с Лёней и по-хозяйски лает на зверя.

Прицеливаюсь в похитительницу. Наверное, мое ружье стреляет не так, как Лёнино, потому что росомаха остановилась и оглянулась.

Я хорошо вижу, что она без добычи, если можно так назвать краснодарский борщ. Росомаха стояла секунд пять–десять, затем отвернулась, наклонила голову и спокойно протрусила на сопку.

— Кончай, — говорю брату. — Главное, борщ отвоевали.

Заглядываем в ложбинку и видим на ее дне красноватую глыбу. Это наш борщ. Разбиваем спасенную еду, выручаем поварешку и отправляемся домой. Нужно будет в этой ложбине поставить большой капкан.

За это время, не считая росомахи, приходили в гости заяц, белка, горностай, поползень, кукши, кедровки и куропатки. Но больше всего нами интересуются мыши. Придешь в избушку, сунешься в посудину, а там рыжая спина выглядывает. Начинаем выяснять, кто на столе оставил молоко или чай. И нам неприятности и мышке горе.

Мы привезли с собой три мешка проваренных в стланиковой хвое и извести капканов. Они переложены травой, зеленой, душистой. Такая упаковка лучше всего предохраняет самоловы от посторонних запахов. Еще при закладке базовой избушки в том месте, где через морену проходила заячья тропа, Лёня привязал под лиственничкой снопик зеленки.

— Мы этого зайца трогать не будем, — заявил он. — Даже волк возле логова не охотится.

Заяц с достоинством принял такое условие. Он почти каждую ночь поднимался к нам на морену, обходил избушку, а затем направлялся к снопику. Усаживался на задние лапы и не спеша выбирал понравившиеся травинки. Заяц был хуторянином, ни с кем дружбу не водил, и ни разу его следы не уходили дальше левого берега Тайного. Сена он съедал немного, его больше привлекал мешок из-под приманки, брошенный за ненадобностью тут же. В грубой, пропитанной сукровицей мешковине заяц выгрыз две большие дыры. Любопытно, что у сена заяц оставил немало объедков, возле мешка же не валялось и ниточки.

Часов в пять утра Лёня разбудил меня и с тревогой заявил, что где-то только что кричал ребенок.

Быстро одеваемся и выходим на улицу.

Тишина. Вокруг сплошная темень. В луче фонарика медленно проплывают снежинки. На снегу ни следа, кроме наших.

— Эге-гей! — ватная темень поглощает звуки. Кричу еще и еще, словно стараюсь разбудить тайгу. Если затаить дыхание, слышен шум крови в висках и шорох падающих снежинок.

• Предыдущая
• 14/34
• Следующая