Встречи в Колымской тайге - Олефир Станислав Михайлович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/34
• Следующая

Как уже известно, мы родные братья, следовательно, у нас много общих черт характера. Кажется, идеальное условие для дружбы и согласия. Но… Лёня любит поваляться в постели, я поднимаюсь легко. Лёня категоричней меня, более тщательный. Я могу босиком выскочить из избушки за снегом или дровами, Лёня перед выходом на улицу должен одеться капитально. И вот когда одно из таких различий вызовет вспышку недовольства друг другом, можно будет констатировать — мы заболели психологической несовместимостью.

Обо всем этом я своевременно предупредил Лёню, но тот даже не дослушал:

— Что мы, ненормальные? Сработаемся.

Прошло уже больше двух недель, никаких признаков этой болезни я не заметил и даже наоборот, находясь днем и ночью рядом, мы даже мыслить стали одинаково. Вот вчера: тянем плот, колени от усталости подламываются, пот глаза заливает, снег лицо сечет, а на плоту «Спидола». Какая-то визгливая певица поет:

Мы до этого добрую четверть часа молчали. Обстановка такая, что не до разговоров. И вдруг дуэтом, слово в слово, буковка в буковку:

— А плот потаскать не хочешь?

Вечером Лёня ушел к плоту за посудой, а я готовил постель. Рублю ветки, раскладываю их под лиственницей и думаю: вот если б с нами Виталий жил! Это брат наш. Он сюда всю жизнь мечтает попасть. Когда я последний раз в отпуске был, так он на вокзале вдруг заявил: «Сейчас сяду с вами и поеду, а потом как-нибудь рассчитаюсь». Мать с отцом в панику, сестры отговаривают, я тоже. А потом, когда поезд отправился, все нам руками машут, улыбаются, один Виталий стоит на перроне и исподлобья поглядывает.

Только так подумал, заявляется Лёня с чайником и орущей «Спидолой» в руках и с ходу спрашивает:

— Браток, а почему когда на вокзале провожают, то улыбаются? Плакать нужно, горевать, а они на все тридцать два.

Я тогда на это совпадение особого внимания не обратил. Мало ли что бывает. Но вот сегодня лежу в палатке, думаю, как нам плот из шиверы выручить? Вдруг Лёня завозился рядом, открыл глаза и заявляет:

— Слушай, а ведь мы дураки! Один час поработаем, и наш плот на свободе. Знаешь, что нужно сделать?

Здесь и меня осенило. До чего все просто! Я радостно киваю головой:

— Конечно! Там, где Лакланда на рукава делится, поставить плотинку и часть воды под плот направить.

Брат аж подпрыгнул, а глаза круглыми стали:

— Точно! А как ты сообразил?

А я и сам объяснить не могу. Сообразил, и все. Телепатия. А может, это и есть психологическая совместимость?

Через пару часов «Дриада» оставила за собою развилку, плес у скалы и, сдерживаемая одним якорем, не спеша покатила по Лакланде.

А в тайге перенова. Снег припудрил стволы лиственниц, пригнул кусты, выгладил косы и отмели. Все живое залегло. Страшно ходить, когда каждый твой шаг на снегу отпечатывается.

К обеду проплываем мимо той скалы, где спали на костре-вулкане.

— Приветствую тебя, родимый уголок! — кричит Лёня.

Причаливаем к левому берегу и отправляемся на разведку. Где-то здесь в Лакланду впадает ручей Тайный. Свое название он заслужил тем, что, не дотянув с километр до Лакланды, уходит под землю весь, до последней капельки, и подземными родниками вливается в Лакланду. Паничев предупреждал, что это место легче всего можно найти в декабре или январе — там, где выходят родники, Лакланда никогда не замерзает.

Лёня ворчит, что Тайный нужно было искать до снега. Теперь все закрыто. И правда, угадать трудно. Сухие протоки, небольшие лощинки, русла мелких ключиков засыпал рыхлый снег, сделав их похожими друг на друга.

Солнце уже коснулось верхушек лиственниц, как бы предупреждая, что пора думать о ночлеге, а Тайный все не открывался.

Возвратились к плоту, попили остывшего чая и решили проплыть еще километра два. На этот раз пристали к небольшому, но очень высокому завалу. Прямо пирамида, сплетенная из обкоренных лиственниц. На середине завала стоит небольшая чозения. На ее ветках кое-где трепыхаются острые листочки.

Бумка забралась на вершину завала, стоит, слушает. Прислушались и мы. Сначала тихо было, потом вдруг: гел-гел-гел…

Гуси!

Гусиный гомон доносится откуда-то из тайги. А вдруг там озеро? Закрепляем плот, привязываем к нему Бумку. Бежать по тайге трудно и опасно. Снег прикрыл и ямки и кочки. Чуть не угадал — упал, того и гляди, ногу поломаешь.

Прибрежная тайга узкая, метров двадцать пять–тридцать, а дальше бескрайнее болото. Гусиный разговор доносится из-за высокой морены, подступающей к болоту с левой стороны. Нас с криком сопровождает дятел желна. Крупный, черный, с красным хохолком на макушке. В его пронзительном «клеть-клеть-клеть» чувствуется и разбойная удаль и возмущение. Он уже раз пять обогнал нас, присаживался на деревья и делал вид, что выколачивает короедов. Останавливаемся, ждем, пока он уберется подальше. Тот и правда постучал, повертелся, кивикнул и улетел. Поднимаемся на морену и попадаем в молодой лиственничник, среди которого то здесь, то там белеют остовы сухих деревьев. Когда-то здесь прошумел верховой пожар, и теперь поднялась частая молодь.

С морены открывается широкий плес, у кромки которого расположился табун гусей. Темные птицы почти незаметны на фоне воды, и только снег предательски оттеняет их крупные силуэты. Табун большой, штук двадцать. Один гусь плавает посередине плеса, часто поворачивает голову и кричит: гел-гел-гел-га-гаг-га… Табун дружно ему отвечает.

Пригибаемся, спускаемся к плесу, попадаем на русло сухого ручейка, по нему пробираемся почти к воде.

Гуси совсем рядом. Слышно, как плещутся, видны волны. Вдруг прямо на нас выплыло три крупные птицы. Два гуся, вытянув длинные шеи, полощут клювы в воде, что-то там выискивают, а третий просто плывет и посматривает по сторонам. Поворачиваюсь к Лёне, тот прицелился, ждет команды.

— Готовсь! Три-четыре! — скомандовал я и выстрелил в ближнюю птицу. Лёня запоздал с выстрелом и ударил, когда гуси разгонялись для взлета. Табун зашумел крыльями, загелгекал и, прижимаясь к воде, подался в верховья ручья. Мы бросились к добыче. Еще пару таких красавцев, и мы имеем новую подушку. Сегодня на обед, вернее, на ужин гусь в собственном соку.

Плес оказался устьем ручья Тайного. Громадные каменные глыбы обсели плес, забрели в студеную воду. Все они обкатанные, лоснящиеся, так называемые бараньи лбы. Глядя на них, можно зримо представить мощную и неукротимую поступь ледника, вспахавшего эту долину.

У самого берега Лакланды образовался молодой лед. Водяные струйки, разыгравшись, качают его, и тогда над рекой плывет удивительный хрустальный звон.

Лёне вдруг страшно захотелось горохового супа, и он принялся разводить костер. У нас полная сковородка жареной гусятины, на проволочных шампурах стынет заплывший жиром медвежий шашлык, в конце концов можно сделать омлет из яичного порошка или сварить щербу из хариусов, а ему подавай гороховый суп.

Пока он рубил дрова и отыскивал мешочек с горохом, я разобрал ружья и принялся кипятить замки: с наступлением морозов наши «Белки» стали давать осечки. Мы несколько раз разбирали их, прочищали тампонами спусковые механизмы, ковырялись в каждой щелочке — не помогало. Ружья стреляли только после второго щелчка. Вообще-то это хваленое оружие на поверку оказалось ненадежным и неудобным инструментом. Во-первых, короткая нарезка ствола не придает достаточной устойчивости пуле, во-вторых, рядом со спусковой скобой зачем-то пристроили рычажок для открывания стволов. Этот рычажок уже порвал мою куртку и все время норовит уцепиться за лямку рюкзака. А если уж за что ухватится, то держит основательно. Приходится снимать и рюкзак и куртку, только тогда доберешься до ружья.

Я уже заканчивал протирать второй замок, как вдруг за рекой раздалось звонкое тявканье и короткий визг. Бумка подхватилась и уставилась в темень. Шерсть на ее загривке стала дыбом, хвост — этот флаг собачьей отваги — закачался туда-сюда, а лапы напружинились, как перед прыжком. Через мгновение тявканье повторилось и следом раздался хохот. Неожиданный, как взрыв. Лиса! Смех же, без сомнения, принадлежал куропачу.

• Предыдущая
• 10/34
• Следующая