Абхазские рассказы - Гулиа Дмитрий Иосифович - Страница 49

И вот мне уже семь лет. Как и прежде, я упорно молчу. Молчу и вижу, как день за днем все больше горбится мой отец, все чаще плачет втихомолку мать. И порой хотелось мне крикнуть им: «Да не обращайте внимания на мой несносный язык! Радуйтесь тому, что ваш сын здоров!»

А здоровьем, надо сказать, природа меня не обделила. Я был быстр на ноги и крепок телом. Никто из соседских ребятишек не мог ни побороть меня, ни обогнать.

Как-то знойным летним полднем играли мы в нашем зеленом тенистом дворе. Он был широким и ровным, этот удивительный двор, казалось, в нем бы поместилось все наше село. Но в тот памятный день двор стал тесен для двоих — меня и ершистого рыжего сорванца: единственный из ребят, он не делал скидок на мой физический недостаток и даже поддразнивал меня. Честное слово, мне это было более по душе, чем снисходительная предупредительность остальных, которые, надо полагать, брали пример со взрослых и жалостливо относились к моей немоте.

Так вот, в тот день мой вихрастый сосед был особенно задирист, и кончилось тем, что мы сошлись в поединке. После обмена несколькими тумаками, рыжий задал стрекоча и, взгромоздившись на плетень, высунул свой невероятно длинный язык, а потом прокричал что-то грустное по поводу моего недуга. Это было уже слишком, и я готов был взорваться от гнева, но почему-то не взорвался, а заорал:

— Стой, если ты не трус!

«О-о! Да будет благословенен тот знойный полдень и тот рыжий бесенок, который возвратил мне дар речи!» — Примерно так думал я, и эти же слова изрек в неописуемом восторге мой отец. А мама... Не могу передать, как обрадовалась моя милая мама, услышав впервые за семь лет голос своего сына. Мне показалось в те минуты, что у родителей выросли крылья. Наверное, выросли. И не только у них, потому что, спустя какой-нибудь час, в наш двор набежало почти все село. На моих глазах одна за другой слетали головы у пестрых петухов и грузных индеек. Послушно друг за дружкой отправились в огромный котел три тяжеловесных валуха. Я не говорю уже о прочей снеди, которая в сказочном количестве варилась и жарилась, шипела и булькала, разнося по всей округе соблазнительные ароматы.

Пиршество было устроено такое, какого не знала история нашего села. Под пологом огромной ашапы собрались все наши родственники, а также родственники родственников, соседи их соседей. Тост провозглашался за тостом, слова лились, как песни, а песни журчали, как вино, которого было — словно воды в весеннее половодье. Захмелевший отец то и дело обращался ко мне:

— Ну еще одно слово, сынок ... Ну еще одно, хоть самое коротенькое...

Я был в центре внимания и, страшно польщенный этим, произнес столько слов, сколько не было сказано ни на одной свадьбе, ни на одних похоронах, какими бы пышными и многоречивыми они не были. И понял я, что мой язык, исполняющий теперь свои обязанности благодаря злословию моего рыжего соперника, продлил жизнь отцу с матерью минимум лет на двадцать и доживут они теперь, по моим расчетам, лет до ста пятидесяти.

Ровно через десять лет после этого знаменитого пира я окончил сельскую среднюю школу. Вслед за этим последовал институт. Одолевая сельскохозяйственную науку, я все пять лет только и слышал: «Будь всегда правдивым, говори правду и не жалей усилий для процветания общего дела». Пока я все это выслушивал на лекциях и между ними, мне исполнилось двадцать три.

— Теперь ты уже самостоятельный человек, специалист,сказали мне, вручая диплом о высшем образовании.

Пожелали счастливого пути и смелости в начале своей трудовой деятельности. И стал я главным агрономом в родном колхозе. Приступил к работе, как говорится, засучив рукава. Если бы мне сказали, что нужно сдвинуть с места вон те горы, я, ни секунды не раздумывая, принялся бы за дело. Но горы сдвигать необходимости не было. Надо было двигать вперед сельское хозяйство. Вот почему целыми днями с утра до вечера я бегал по бескрайним владениям колхоза, на ходу щедро раздавая агротехнические рекомендации, неотступно думая о своем вкладе в процветание колхозной экономики.

Но возможности сказать что-то новое не представлялось — то посевная, то уборочная, то зимние работы на чайных плантациях, то весенние жаркие дни на табачных рассадниках.

И как же обрадовался я, когда вдруг на одном из заседаний правления колхоза председатель завел разговор о мерах повышения экономической эффективности виноградарства! Это был мой конек! Едва председатель произнес фразу на счет внедрения сорта «ачкикаж», Я вскочил с места и выпалил:

— А зачем нам «ачкикаж»? Для местных условий нет лучше сорта «акачич». Самой природой он уготован для нашей почвы!

— Что же мы будем делать из этого самого «акачича»? — улыбчиво осведомился председатель, не подозревая, что ему придется иметь дело с весьма настойчивым оппонентом, которого в институте пять лет учили упорству в достижении намеченной цели. — Чем же хорош твой «акачич»? — Он все еще улыбался, с покровительственной насмешливостью поблескивая глазами.

— Нет другого сорта, из которого получалось бы такое отменное вино! — вдохновенно продолжал я. — Сок его — животворный бальзам, к тому же в нем меньше алкоголя, чем в других сортах. Вино из «акачича» излучает тепло солнечных лучей, греет душу человека и помогает от недугов лучше патентованного лекарства ...

— Постой, постой,перебил председатель, перестав улыбаться. — Не забывай, что ты агроном, а не доктор ... Но я уже не мог остановиться, ощущая всеми клетками тела необычайный прилив не только творческих сил, но и железного упорства.

— «Акачич» — ровесник Вселенной! Еще до начала нашей эры он культивировался абхазцами и был почитаем во всех людских селениях! Даже Александр Македонский пил вино из «акачича». Да разве только он один! А сегодня ... — Я даже задохнулся от негодования. — А сегодня этот изумительный сорт винограда исчезает с лица земли. И я всей душой приветствую шаги руководителей нашего района, направленные на расширение посадок этой исторической лозы ...

— Ха! — грохнул председатель кулаком по столу. — Не забывай, что ты не историк, а агроном! И к тому же вином из «акачича» мы не сможем выполнить государственный план этого года. Твой «акачич» растет слишком медленно, а вот «ачкикаж» ...

— Простите, товарищ председатель, — возразил я, не в силах побороть дискуссионного экстаза, будоражившего мой разгоряченный мозг, — «акачич» не растет, подобно сорняку, как этот «ачкикаж", но его лоза живет двести лет и даже дольше. Так что экономически он выгоднее всех других сортов.

Председатель сорвался с места, словно подброшенный пружиной.

— Мы с вами так не сработаемся, товарищ ученый агроном, — официальио и грозно произнес он. — Я буду твердить «среда», а вы — «четверг», и что же у нас получится? — Он посмотрел на меня уничтожающим взглядом. Ты будешь радовать разговорами о перспективах, а чем мы будем выполнять план? Тоже перспективный? Ты ничего не понимаешь в экономике колхоза, ты... ты... Что имел в виду председатель, я понял только через несколько дней, когда в колхозе упразднили должность главного агронома по причине ликвидации штатных излишеств.

С той поры я не видел заседаний правления колхоза, как своих ушей без зеркала. Меня, как рядового агронома, гоняли по любым делам: то на водяную мельницу руководить насечкой старого жернова, то наводить плетень вокруг кукурузной нивы, то вместе с пастухами отгонять телят от коров. С утра я отправлялся в поле, к колхозникам, и вместе с ними обсуждал на досуге преимущества «акачича» перед «ачкикажем». Все согласно кивали головами, но ... продолжали возделывать прежнюю лозу.

А однажды ... Однажды я все-таки не выдержал отчужденности от главных колхозных дел и без приглашения пришел на заседание правления.

— Кто я? — спросил я.Мельник или пастух, плотник или агроном?

Все молчали, опустив головы и повернув уши — кто левое, кто правое — в направлении председательского стола. Но председатель тоже молчал. Тогда я набрал в легкие побольше воздуха и твердо произнес: