Мир в табакерке, или чтиво с убийством - Рэнкин Роберт - Страница 29

• Предыдущая
• 29/60
• Следующая

В воскресенье я взял с собой фляжку с чаем, как и накануне. Однако, хотя я пришел совсем рано, я не мог пробраться к сцене. Более того, я даже не видел сцену, потому что зрители там танцевали без музыки. Я сам не танцую, разве что твист иногда на свадьбе, не более того. Но раз уж там многие девушки принялись раздеваться, я решил присоединиться, чтобы не портить компанию.

Так вот, я довольно неплохо отплясывал джигу с очень симпатичной девушкой – у нее были просто замечательные гинеи…

В этом месте судья прерывает Нормана, чтобы уточнить, что такое «гинеи».

– Груди, ваша честь. Брентфордский рифмованный сленг пятого поколения. «Мерлин Монро» рифмуется с «ребро». «Ребро Адама» рифмуется с «мама». «Мама любит папу» рифмуется с «Папуа». «Папуа Новая Гвинея» рифмуется с «гинеи».

Судья благодарит Нормана за объяснение и просит его продолжать.

– Так вот, – продолжает Норман. – Мы себе танцуем, и я ей говорю, что у нее не только лучшие на свете гинеи, но и просто потрясающая Пенелопа…

В этот момент Нормана снова просят объяснить сказанное.

– Пенелопа – это жена Одиссея, – объясняет Норман. – Она ждала своего пропавшего мужа, много лет, обманывая женихов, претендовавших на его руку. Она сказала им, что сначала должна соткать покрывало, а по ночам тайно распускала его.

Затем судья спрашивает Нормана, представляет ли собой «пенелопа» род покрывала. Нет, говорит Норман.

– Это татуировка с изображением жирафа.

Затем судья приказывает судебному приставу дать Норману затрещину за то, что тот тратит время суда попусту, вследствие чего Норман получает соответствующую затрещину.

– Так вот, мы танцуем, – продолжает Норман, придя в себя через некоторое время, – и вдруг все разом останавливаются. Все, кроме меня, но я тоже вскоре останавливаюсь, когда слышу крики. Кто-то взобрался на сцену, и буквально рыдает в микрофон. Голос мужской, а говорит он вот что: «Вы слышали это. Теперь вы услышали правду. Великие Древние говорили с нами, их дети пели нам. Что же мы теперь должны сделать?»

Я кричу: «Давай Боба Дилана!» – но никто меня не слушает. Они все срывают с себя одежду и вопят: «Назад к природе!», а еще «Разбирайте мостовые!», и «Пусть шагает армия, армия великая, армия химер-мутантов через континенты!». Ну и все в таком роде.

Я плохо понимаю, что происходит, но уж раз все вокруг меня раздеваются, я думаю, что, пожалуй, не стоит выделяться, снимаю халат, аккуратно складываю и кладу на землю. И говорю этой девчушке с красивой Пенелопой и замечательными гинеями: «Что здесь творится?», а она мне отвечает: «Когда ты говоришь, у тебя изо рта разлетаются радужные конфетки». А вот это, черт побери, вранье, потому что я больше не ем конфет, хотя очень много про них знаю. Я знаю про них почти все, что можно вообще знать про конфеты – можете меня испытать, если вы думаете, что я говорю неправду.

Судья спрашивает Нормана, как делают цветные полоски в полосатых карамельках. Норман говорит, что знает, но не расскажет, потому что это коммерческая тайна. Судья делает обиженную гримасу, но просит Нормана продолжать.

Норман продолжает.

– Так вот, – продолжает Норман, – я снова ее спрашиваю: «Что здесь творится?» – спрашиваю я ее. А она говорит: «Деревья, деревья. Деревья открыли нам правду. Люди разрушают планету. Насилуют мать-землю. Люди должны снова жить по-старому. Заниматься охотой, собирательством, прелюбодеянием на траве, потому что траве это очень нравится». А я говорю: «Мне тоже, давай прямо сейчас». А ей не хочется, она говорит, что деревья сказали им всем, что нужно разобрать мостовые, и сжечь все дома, и стереть Брентфорд с лица земли, и насадить брюссельскую капусту, потому что ее кочанчики – как маленькие планеты, и в них – средоточие вселенской мудрости, и…

Судья спрашивает Нормана, нравится ли ему брюссельская капуста. Норман говорит, что не нравится, судья говорит, что ему тоже не нравится, и просит тех из присутствующих, кому она нравится, поднять руки, чтобы выяснить, сколько же их наберется в зале. На суде присутствует восемьдесят девять человек, из которых только семеро готовы откровенно признаться, что она им нравится, но двое из них заявляют, что на самом деле они не готовы предпочесть ее всем остальным продуктам питания.

Судья просит Нормана продолжать, и Норман снова продолжает.

– Так вот, – продолжает Норман, – Я говорю этой девчушке самым что ни на есть вежливым образом, чтобы она абсолютно ни на что не смогла обидеться, что она обкурилась до потери сознания, и почему бы ей не пойти со мной ко мне домой, и прихватить с собой презервы…

– Презервы? – переспрашивает судья.

– Ну да. Это такие рыбные консервы в острой заливке, – говорит Норман. – Хотя на самом деле я надеялся ее трахнуть.

Секретарь суда делает себе пометку, что во время перерыва на обед выступление Нормана следует сократить в несколько раз.

– Но тут, – говорит Норман (продолжая), – мы слышим полицейские сирены. То есть, яслышу полицейские сирены. А эта голая толпа начинает кричать, что она видитзвук полицейских сирен. Они вопят: «Берегитесь черных молний!», и всякую такую бредь. На самом деле я не знаю, кто вызвал полицию, и зачем. Хотя я заметил пару-другую типов, которые старались незаметно шептать что-то себе в трусы. Хотя они, может быть, просто были египтяне.

Секретарь суда закатывает глаза к потолку; судья клюет носом.

– Так вот, – снова продолжает Норман. – Сирены воют, все ближе и ближе, фараоны выскакивают из машин, все с дубинками, и все бегут в ворота, и бум! Бац! Трах! Ба-дамс! Бзынь! Дрыньс! Да-даммм! И…

– Вынужден вас прервать, – говорит судья.

– Почему? – спрашивает Норман.

– Потому что это нехорошо. Мне не нравится мысль о том, что полиция может избивать безоружных голых людей дубинками. Это ужасно.

– Это и было ужасно, – говорит Норман. – Я там был.

– Мне не нравится то, как вы это описываете. Судя по вашим словам, наша полиция немногим лучше банды уличных хулиганов. Представьте себе, что ваш рассказ попадет в газеты. Люди будут думать, что мы живем в полицейском государстве, а не в лучшей в мире стране.

– Так что вы мне рекомендуете сказать? – спрашивает Норман.

– Мне все равно, что вы скажете. Но я возражаю против слова «дубинка». Выразитесь по-другому.

– Жезл? – предлагает Норман. – Демократизатор?

– Нет-нет-нет. Ничего подобного. Что-нибудь более мирное.

– Тюльпан?

– Отлично, – говорит судья. – Будьте добры, продолжайте.

– Продолжаю. Так вот, полиция врывается за ворота, размахивая тюльпанами, бьет и колотит всех налево и направо, кругом кровь. Людей бьют прямо по лицу, и полицейские загоняют свои тюльпаны им прямо в…

– Нет-нет-нет.

– Нет? – останавливается Норман.

– Нет.

– Я же как раз дошел до самого интересного.

– Самое интересное имеет отношение к тюльпанам?

Норман поднимает руки, что должно означать «более или менее».

– Не ко всем тюльпанам.

– Хорошо, продолжайте, но я вас остановлю, если мне не понравится то, как вы выражаетесь.

– Продолжаю. Значит, полиция, как я уже сказал, с тюльпанами и все такое, но их же гораздо меньше, и эти голые люди принимаются хватать полицейских и срывать с них форму, и скоро уже трудно сказать, кто есть кто, и сразу же все это превратилось в групповую оргию, и все бросились в одну кучу, как оголтелые.

– Потрясающе.

– Тот еще был праздничек, можете мне поверить.

– Я был на одном таком праздничке, – говорит судья. – Году в шестьдесят третьем. Славно погуляли. Кто-то даже взорвал хозяйскую собаку динамитом.

– А?

– Да так, не обращайте внимания. Оргия, говорите?

– Групповуха. Экстра-класса.

– Итак, вы заявляете, что полицейские были изнасилованы.

– Ни в коем случае.

– Конечно же, их изнасиловали. Ведь, как вы сами сказали, их было намного меньше, а защищаться они могли только тюльпанами.

– «Изнасилование» – не очень красивое слово, – говорит Норман. – Возможно, стоит сказать, что их «любили вопреки их воле», или что-то вроде этого. Если не считать того, что «вопреки их воле» – это вряд ли. Они, можно сказать, просто нырнули туда, особенно старик Мейсон, я ведь с ним в одном классе учился.

• Предыдущая
• 29/60
• Следующая