Зеркало для героя - Рыбас Святослав Юрьевич - Страница 12

• Предыдущая
• 12/21
• Следующая

Он с завистью наблюдал за работой этих полуголых, потных, с чумазыми лицами людей, глотающих пыль, которая склеивает легкие, и понимал, что они не думают о тяготах.

На самом деле навалоотбойщик, давший ему запасные наколенники, думал о саднящем левом локте, ушибленном о стойку, и ворчал про себя: «Вот дурак! Отдал такие хорошие наколенники. Где я возьму новые, когда подопрет нужда?»

Машинист врубовой машины, бывший моряк-подводник, приехавший в Донбасс по оргнабору, следил за движением машины и вспоминал черную воду северных фиордов. В реве двигателя ему послышалась мелодия песни, три-четыре ноты. «На рейде морском легла тишина, и землю укутал туман...» Вслед за песней, где были слова о платке голубом, махнувшем уходящему кораблю, он еще вспомнил, что медсестра вышла замуж за другого, а он женился на грушовской девушке и стал на мертвый якорь.

Когда в лаве появилась девушка-газомерщица, укутанная под каской голубым платком, машинист шутя обнял ее и прижал к себе, сделав вид, что принял ее за приятеля. Она оттолкнула его.

— Ой, Роза, обознался! — засмеялся он. — Богатой будешь.

— Это ты, Люткин? — пренебрежительно спросила она. — Я тебе когда-нибудь лампой в лоб засвечу.

— Какая недотрога! — Он снова потянулся к ней.

Девушка размахнулась бензиновой лампой и стукнула его по каске.

Старый навалоотбойщик закричал:

— Взорвешь, окаянная!

Роза, будто и не слыша, прикрутила огонек до размера горошины и стала водить лампой от почвы до кровли. Вверху огонек заметно вырастал, появлялся голубой ореол. Значит, в лаве был метан.

— Опасно? — спросил Устинов, смущаясь.

— Ничего с вами не сделается, — ответила девушка.

Возле лавы, на пункте погрузки в штреке, слесарь монтировал новый светильник в алюминиевом корпусе с длинной лампой-трубкой. Он был молод, недавно стал отцом, и ему хотелось что-нибудь придумать, чтобы преодолеть ощущение тяжести, которая появлялась, когда он шел домой; ему было стыдно, но он чувствовал, что он самый последний примак.

Устинов намахался лопатой до изнеможения и услышал, как кто-то толкнул его. Старый навалоотбойщик, блестя всем черным лицом, показал жестом, что можно отдохнуть.

Подаренные наколенники почему-то привязали навалоотбойщика к новичку. Устинов привалился спиной к забою, вытянул ноги. Работающий чуть повыше шахтер покосился на него, но старый навалоотбойщик махнул ему рукой, что, мол, не отвлекайся.

Михаил на миг закрыл глаза и очутился дома, возле дочери.

Гудела врубмашина, звякали лопаты, Даша смотрела на него... он не знал, вернется ли к ней.

Здесь ему было тяжело жить и не для кого жить.

Он оттолкнулся от угольной стены, стал снова работать.

Даша еще не родилась. Его родители еще были молоды, не подозревали, что через двадцать лет их ждет разрыв, что отец уйдет к другой женщине.

На погрузочном пункте Устинов увидел отца. Он узнал его, потому что ждал: говорили, что приедет изобретатель ламп дневного света. Отец высоко держал голову в каске, щурился сквозь очки и казался высокомерным.

Подвешенные поверху лампы распространяли ровный белый свет, мало похожий на естественный дневной, но сильно и равномерно расходящийся во все стороны. Штрек стал шире, засверкали рельсы, сделались видны натеки смолы на сосновых стойках.

С отцом было еще несколько человек. Они поздравляли и благодарили его, утверждая, что он развеял сумерки, всегда окружавшие шахтеров.

Устинов подошел к нему и словно случайно дотронулся до его руки.

Кирилл Иванович повернулся к сыну.

— Я хочу пожать вам руку, — сказал Устинов.

И пожал.

В эту минуту торжества он произнес:

— Лет через тридцать наступит совершенно другая жизнь. Придут на ваше место новые изобретатели и ученые. А вас, наверное, забудут. Вы думаете о будущем?

— Будущее еще прекраснее, — заметил кто-то из сопровождающих.

Устинова оттеснили, он издали наблюдал, как отец улыбается... И как отец плакал над могилой матери! Это еще впереди.

Устинов работал, потом поднимался на-гора, в общежитие. Шахта отнимала все силы. Он вспоминал какой-то долгий сон, где он был преуспевающим руководителем социологической лаборатории, и с удивлением видел того полуреального человека, ищущего защиты от медленного рутинного существования. Тогда-то он, оказывается, завидовал двадцатичетырехлетнему заводскому мастеру Сергею Духовникову, который работал в цехе в дни авралов по двенадцать часов, который жег себя ради простого выполнения плана и одновременно ради себя самого, своей жажды жить. Эта жажда выделяла парня из массы, озабоченной вязкими житейскими проблемами.

Теперь Устинов после смены ощущал цену каждого прожитого часа и, выезжая из подземелья, замечал акации и клены возле подъемника, которые он успевал забыть под землей.

Но однажды ему стало страшно.

Он остался в комнате один, все ушли — кто на танцы, кто к знакомым в Грушовку. Михаил дремал, читал газету, потом вышел на крыльцо и, глядя в темное небо, застонал.

Далеко за рекой и разбросанными огоньками поселка он угадал свой дом. И пошел туда, откуда долетали тихие родные голоса.

Возле грушовского магазина светил одинокий фонарь. За магазином со стороны балки темнел дом, в котором недавно брали бандитов. Устинов вспомнил, как несли убитого милиционера, вспомнил секретаря горкома Пшеничного и то, как козырнул своим детским воспоминанием об этом пустом доме. Послышался скрип вырываемого гвоздя, затем — стук. Устинов отступил в тень, стал всматриваться. Мелькнула неясная фигура. «Разве не всех тогда взяли?» — подумал он. Михаил осторожно прошел вдоль забора и пригнулся возле колючего куста, пахнущего смородиной. На всякий случай он пошарил рукой, ища камень или палку. Во дворе затихли. Трава была сырая, холодная. Он вытер руки о колени и, немного подождав, двинулся дальше, но через несколько шагов остановился, услышав, что там тоже зашевелились. Тогда Устинов, уже не пригибаясь, припустил к соседнему дому, где светилось мирно окно.

— Кто там? — окликнул из-за забора мужской голос. — Проходи, человек, здесь живет убогий горемыка.

Те, кто напугал Устинова, были его соседи по комнате Василий и Федор. Они решили унести из бесхозного дома оконные рамы и двери. Алексей собирался строиться и запасал впрок материалы. Устинов спугнул их. Подумали — милиция. И Василий, бывший запойный пьяница, равнодушно предрек общую судьбу: «Посодют».

— Как же дальше жить будешь? — спросил Устинов у слепого.

— Тебе какая забота? — зло ответил тот. — Уходи.

Разгорающийся огонек папиросы отразился в его неподвижных глазах.

— Ты один живешь? Может, помощь какая нужна?

Скрипнула дверь, с крыльца девушка встревоженно окликнула:

— Андрей, кто тут?

— Чужой! Иди до хаты, ничего со мной не сделается.

Девушка подошла к слепому, взяла его за руку и стала подталкивать к дому.

Устинов попрощался.

Несколько минут назад, пересиливая страх, он думал, как встретить опасность достойно, а сейчас страх пропал. Зато вернулось чувство безысходности, и эти ночные тени не уменьшили его.

Устинов миновал Грушовку, перешел мост и оказался в городе. Родной дом уже был близко.

В нем ярко светились окна, слышались звуки радио, во дворе еще играли дети. После темного поселка здесь казалось празднично. Там жили с давних пор шахтеры, и, хотя уже не стало ни землянок, ни балаганов, дух старой угрюмой Грушовки крепко держался по ту сторону реки. А здесь всегда были уличные фонари, каменные дома, больницы, магазины, — здесь город, там не город и не деревня, там Грушовка.

Устинов посмотрел на свои окна.

Маленький Миша Устинов сидел на лавке, крутил рулевое колесо, прибитое к ней, и мчался по бесконечным дорогам, которые будут видеться ему всю жизнь.

Отец что-то писал. Мать гладила белье.

Когда-то Устинов вернулся домой и застал мать одну: отец ушел к другой женщине. Он уходил от нее долгие годы, возможно, с такого вот позднего вечера, когда он что-то писал, а она гладила белье, но они еще ни о чем не подозревали.

• Предыдущая
• 12/21
• Следующая