Пьеса для обреченных - Русанова Вера - Страница 19

• Предыдущая
• 19/81
• Следующая

Дверца громко хлопнула, и мы тут же начали выруливать на Волгоградский проспект. А за Лехой, улыбающимся счастливо и по-детски, потихоньку начала пристраиваться новая очередь.

Ни раскаяния, ни досады я не чувствовала: игра в любовь была всего лишь военной хитростью. Даже в мыслях мне пока не хотелось изменять мерзкому Пашкову. Мне просто хотелось выпутаться из этой истории…

Как ни странно, на следующий день на репетицию я заявилась не просто вовремя, а даже раньше всех. Сама открыла зал, включила малый свет на сцене, с чисто режиссерским глубокомыслием потирая подбородок, несколько раз прошлась туда-сюда по проходу между креслами. Правда, думалось мне не о «Гамлете» в высоком смысле шекспировской трагедии и не о скором визите телевизионщиков.

События последних дней упорно не желали выстраиваться в моей голове в хоть сколько-нибудь стройную систему. А если еще точнее — никак не организовывалась мизансцена. По девственно-чистому листу моих мыслей неприкаянно бродили Бирюков, Леха со Славиком, Человек в сером и Ольга. Особнячком стояла я сама.

Где-то с краю притулилась Каюмова. Каким образом веемы были связаны друг с другом? Что заставляло одних интересоваться другими, а других убивать третьих?

Пока все это оставалось под покровом тайны. Больше всего и чисто теоретически и практически меня конечно же занимал вопрос: какое отношение к этому имею лично я? Я — всего пару месяцев назад приехавшая в этот чужой, незнакомый город, я — самая обычная актриса, я — личность мирная и абсолютно безвредная? Вопросов была целая куча, а ответов — ни одного. Я слонялась, вздыхала и печалилась до тех самых пор, пока не начали появляться актеры. Пришлось срочно заулыбаться и нечеловеческим усилием воли впихнуть себя в деловое состояние.

Мне в ответ тоже улыбались, справлялись о моем самочувствии и настроении. Интерес к моему здоровью, правда, несколько огорчал: мне-то самой верилось, что, несмотря на все переживания, выгляжу я как майская роза. Но зато радовало то, что меня, похоже, перестали считать залетной птичкой, норовящей если и не склевать все зерно в чужом амбаре, то хотя бы нагадить. Выглядела я теперь гораздо демократичнее, чем в тот злосчастный вечер (вместо выпендрежного том-клаймовского костюма — черные джинсы и вишневый джемпер), вела себя смирно — всеми доступными мне способами вызывала симпатию. Даже женщины уже почти не смотрели на меня косо. И это несказанно радовало! Не хватало еще плюс ко всем прочим неприятностям навлечь на себя изобретательные актерские козни.

Когда все собрались и расселись в трех первых рядах, я достала из пластикового пакета свой экземпляр пьесы. Возвращаться к бандитской сцене с Клавдием, Гертрудой и компанией ужасно не хотелось, но идти дальше не хотелось еще больше.

— Итак, — я равнодушно пролистнула несколько страниц, — попробуем сегодня все с начала?

— Как, Евгения Игоревна? — неожиданно изумился Костя Черепанов, сидящий у самой стены. — Разве Вадим Петрович вам не объяснил? У него же какая-то там метода особая относительно «Гамлета», основанная на… «свежести первого восприятия»! Нам он говорил, что все сцены мы будем повторять всего по одному разу, чтобы не заиграть. Сегодня Гамлет с Горацио, Марцелл и Бернардо…

— Ах да, конечно! — С невыразимо фальшивой улыбкой я хлопнула себя по лбу и из-под ладони злобно зыркнула на ни о чем не предупредившую Каюмову. — Как-то совершенно вылетело из головы… Кто там? Гамлет, Горацио, Бернардо?

Прошу на сцену.

Костя и с ним еще трое относительно молодых людей покорно потрусили к боковым ступенькам. Следом поднялась и Наталья.

— А вы куда, мальчик? — спросила я с нарочито веселым удивлением. — Вас вроде бы по пьесе там не стояло?

— А по мысли Вадим Петровича — стояло, — отозвалась Наталья невозмутимо.

— Я не просто гей, я — сквозной символ тухлости и порочности Датского королевства!

С этими словами «символ тухлости», пакостно изогнувшись, занял привычное уже место у бутафорской двери, относительно молодые люди сгрудились за кулисами, а косоглазый Костя вышел на авансцену.

— О, женщины, о, ужас, о, позор! Ничтожество вам имя! — начал он с фирменным пафосом.

Я опустила глаза в текст. Данное переложение Шекспира было весьма вольным. Мало того, что оно, как лоскутное одеяло, оказалось собранным из разных переводов, так еще и примерно половину пьесы Вадим Петрович с очаровательной легкостью отправил в ближайшее помойное ведро. Ничего хорошего я в этом не видела. Черепанов, угрюмо констатировавший со сцены: «Добра здесь нет и здесь не быть добру!» — вероятно, тоже.

Дальше он должен был сказать про «смолкнувшее сердце», но, вместо этого, прокричал только:

— Молчи, язык!

«Мальчик-гей» отреагировал с хорошей профессиональной быстротой, тут же раззявив рот и затрепетав своим языком, как душевнобольная змея. Потом подчеркнутым жестом опустил руку в карман обвислой кофты, повозился там с минуту (причем на лице его все яснее проступала тревога), достал воображаемую помаду, эффектно провел ею по губам. Метафоры я не понимала, но тем не менее продолжала смотреть на сцену с умным видом.

Далее появился бодрый, как школьный физрук, Горацио с пьяненькими Марцеллом и Бернардо. «Мальчик» побегал вокруг них, многозначительно вихляя бедрами, вошел и вышел из двери. До тех самых пор, пока Наталья снова не спустилась в зал, мне не оставалось ничего другого, как изнемогать от сложности режиссерского решения. Однако только позже я смогла оценить, как безмятежны и счастливы были эти мои последние, относительно спокойные минуты!

Горацио как раз сообщал, что явление призрака — это истинная правда (с таким видом, с каким говорят обычно: «Век свободы не видать!»), когда Каюмова пробежала по проходу и рухнула в соседнее с моим кресло.

— Женя, — прошелестела она тихо и бесцветно. — Женя, мне кое-что надо тебе сказать!

— И мне надо многое тебе сказать, — процедила я сквозь зубы. — Только не сейчас, а когда посторонних вокруг будет поменьше!

Прежде мне казалось, что моя новость про «мафиозные» связи Бирюкова — самая важная. Однако Каюмова выглядела как лабораторная мышь, только что вытащенная из отбеливателя, и дышала так, словно вот-вот собиралась отдать концы.

— Ну, что еще случилось?

— Я, кажется, помаду потеряла!

Даже моему долготерпению мог прийти конец! Мне, позавчера сидевшей наедине со свежим трупом, а вчера — запертой в чужой квартире, мне, по уши увязшей в совершенно дерьмовой истории, предлагалось ужаснуться пропаже помады!

— Ты что, совсем того, что ли? — живо поинтересовалась я, уже не обращая внимания на черепановские утробные завывания, несущиеся со сцены. — У тебя что, помада из чистого золота была? Или в платиновом тюбике?!

— Нет, в обычном, дзинтарсовском…

— Так какого же…

— Никакого! — Плечи Каюмовой как-то судорожно передернулись. — Я ее, по-моему, там потеряла. У Вадим Петровича в квартире… А на крышке Лилькин номер телефона выцарапан. И теперь меня по нему на раз-два вычислят!

Вот это был номер! В животе у меня уже привычно похолодело, сердце гулко заколотилось. Сцена качнулась перед глазами туда-сюда и остановилась вместе с Костей, чего-то ради опустившимся на четвереньки.

— А почему ты решила, что именно там ее посеяла?

Наталья сморгнула белесыми ресницами:

— Не знаю… Но когда мы в машине ехали, она еще была. Точно была! Я ее всегда в этом кармане таскаю. Она же у меня почти бутафорская, там и помады-то осталось — только спичкой выколупывать! А сейчас я за ней полезла — а ее нет!..

Вот не зря же мне там показалось, будто о тумбочку что-то стукнулось!

— Наверное, не зря, — глухо пробормотала я, вспоминая округлый гладкий тюбик под тумбой для обуви.

В этот самый момент Костик Черепанов закончил читать монолог и с надеждой вопросил:

— Ну как, Евгения Игоревна?

Мне не оставалось ничего иного, как с чувством ответить:

— Отлич-чно!..

Вообще, слово «отлично» очень точно выражало мое нынешнее состояние.

• Предыдущая
• 19/81
• Следующая