Пасынок судьбы - Русанов Владислав Адольфович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/68
• Следующая

– Случается. – Разбойник похлопал по шее коня и направил его к стоявшей на отшибе хате, крытой дранкой.

Селяне по большей части занимались своими делами. Поднимали головы на проезжающих, кивали приветливо и вновь возвращались к немудреным занятиям. Мало ли работы у кметей в середине лета? Тем паче, что пришел долгожданный Яцев день.

Нынче самый длинный день и самая короткая ночь, что следовало отпраздновать. По старинному обычаю и заречане, и словинцы, и полещуки знаменовали Яцев день возжиганием ритуальных костров и купанием в реках, что по поверьям предохраняло людей от всяческого зла, колдовства и недоброго глаза. Потому и назвали ночь, следующую за праздничным днем, – Водограевой ночью. Гуляние начинали с закатом солнца и не успокаивались до утра, а на рассвете сжигали белого петуха. Церковь весьма не одобряла подобные пережитки и боролась с ними по мере сил. Только в каждое село монаха не пришлешь. А с другой стороны, живущие на окраинах люди и так страдали от нежити и нечисти, зачем усугублять их трудности? Если сами верят, что омовение в проточной воде и прыжки через костер очищают тело и душу, дают силы противостоять злу, пускай тешатся сколько хотят. Церковники в Заречье и в королевствах на правом берегу Оресы не отличались излишней строгостью. Это воинствующие рыцари Ордена Длани Господней могли огнем и мечом изжить любую ересь. Или обычаи, показавшиеся ересью их гроссмейстеру…

От размышления Годимира оторвал знакомый голос:

– Явились, не запылились!

Уперев руки в бока, около покосившегося черного плетня стоял Олешек. Весь зипун в соломе – не иначе валялся чуть ли не до полудня. Безусое лицо слегка озабоченное и настороженное.

– Дождался, пан музыкант? – воскликнул Ярош, спрыгивая с саврасого.

– Ну, здравствуй, Олешек Острый Язык! – Рыцарь не смог сдержать улыбку, а руки сами потянулись обнять мариенбержца.

– Привез? – вместо приветствия подозрительно прищурился Олешек.

– Что привез? – не понял Годимир. Холодный и чужой тон шпильмана немного обидел его. Самую малость, но все же…

– Цистру мою привез?

– Да вон она, твоя бандура! – ткнул пальцем разбойник. – Распереживался!

– Не смей ее бандурой звать! – окрысился шпильман и шагнул к Годимиру, протягивая ладони.

Рыцарь осторожно, словно величайшую ценность, передал ему цистру, решив про себя – музыканты как дети, обижаться на них, по меньшей мере, глупо.

Олешек вцепился в инструмент, как оголодавший хватает краюху хлеба. Нежно провел пальцем по деке, придирчиво осмотрел гриф, сковырнул ногтем прилипшую травинку, протер рукавом. Уселся на перевернутое корыто. Тронул первую струну. Скорчил недовольную гримасу и схватился за колки.

За спиной музыканта Ярош развел руками и постукал себя по лбу. Не от мира сего, мол. Годимир вздохнул. Ясное дело, не от мира… А что поделаешь?

Они успели расседлать коней, протереть их мокрые спины висевшей тут же, на плетне, тряпкой, которая могла оказаться чем угодно – от потника до убруса[46]. Вскоре серый и саврасый бок о бок мирно хрустели соломой, насыпанной щедрой рукой Яроша. Не Бог весть какая еда, но не в привычках уставших коней перебирать харчами.

– Где Дорофей-то? – крикнул Бирюк, развешивая потники на длинной жердине.

– А? Что? Не мешай! – отмахнулся Олешек. Он сосредоточенно дергал струны одну за другой, прислушивался, крутил колки и снова трогал струны.

– Во дела! – усмехнулся, показывая выбитый зуб, лесной молодец. – Пойду поищу. Ты размещайся, пан рыцарь. Все едино Водограеву ночь тут пробудем…

Годимир и не подумал возражать. Почему бы не отдохнуть? Тем более что в ночь Яцева дня в путь пуститься рискнул бы разве что безумец. Вся нечисть выбирается из схоронов. Даже те, кто никогда никого не трогал и в остальные дни года старается держаться подальше от человека и его жилья, нынче ночью могут стать опасными. Лесовики и водяные, кикиморы и волколаки, ведьмы и колдуны, отбившиеся от сородичей навсегда и предающиеся в пустынных местах нечестивому ремеслу.

Леший «шалит» в лесу как никогда – может завести в чащобу и напугать там до смерти, а то и столкнуть с крутого яра. Водяницы вкупе с водяным так и норовят подстеречь одинокого путника… Да что там одинокого? Случалось, и целые обозы купеческие пропадали! Подстеречь, затащить в воду и утопить, сделать своим тайным полюбовником. Безобидная по причине полной слепоты змея-медянка на время Яцева дня и Водограевой ночи получает зрение и – где только силы берутся? – бросается на человека. Летит как стрела, может и насквозь пробить. Попадаются в лесу волки с бараньей головой и вепри с тремя хвостами. В зачарованную ночь звери обретают речь, деревья говорят между собою шелестом листьев и звонят в пучине озер утонувшие колокола. Правда, в последнее Годимир не верил. Так и не обязательно во все верить. Один купец из Басурмани тоже, говорят, не верил, что зимой с неба замерзшая вода может падать и на земле лежать, не таять. Поехал в Мариенберг как привык – в халате и феске. В первую же седмицу отморозил легкие и помер в страшном жару.

Как истинно верующий в Господа человек, Годимир не очень верил и в обереги, часть которых селяне собирали для защиты от нечисти во время Водограевой ночи, а другую часть в эту же ночь готовили на будущее. Например, в Бытковском воеводстве для защиты от нечистой силы кладут на подоконник крапиву, а в Заречье – молодые побеги липы. С той же целью у входа в избы и хлева ставят вырванные с корнем осинки. Болтают, мол, от волколаков осина защищает. И от вомперов. Как бы не так! От тех и других лучше доброй стали ничего не защищает. Но если людям угодно придумывать себе забавы для успокоения души, зачем же мешать? Вот и сегодня ночью обязательно найдутся чудаки, что отправятся рвать желтоголов и медвежьи ушки, богатенку и чернобыльник. Собранные травы засушат и развесят по хате – над окнами и дверью, по всем углам. Если кто заболеет, кинут пучок в очаг, чтоб наполнить ароматным дымом. Сожгут былинку-другую во время грозы, чтоб молния в дом не ударила. Кое-кто пытался приколдовывать помаленьку – присушить там жениха или, напротив, от соперницы отсушить.

– Фу-у-ух! – шумно выдохнул Олешек. – Настроил… – Он поднял голову и словно впервые увидел словинца. – Привет, пан рыцарь! Спасибо тебе!

– Да не за что, – буркнул Годимир. – Я думал, ты и не заметил меня.

– Почему не заметил? Очень даже заметил. Заметил, что цистру расстроил мне. Играл?

– Нет, – не покривив душой, ответил Годимир. Он почему-то так ни разу и не притронулся к струнам. То ли некогда было, то ли сработал некий внутренний запрет.

– Не может быть! – воскликнул шпильман.

– Ты меня во лжи уличить хочешь? – нахмурился рыцарь.

– Нет, что ты! – Олешек даже руками замахал. – Прости! Ляпнул, не подумав. Просто она такая расстроенная была…

Годимир хотел возмутиться, плюнуть под ноги, послать глупого шпильмана подальше, но… не смог. Слишком уж искренними были его глаза.

– Я если обещал что-то в целости и сохранности доставить, то выполняю, – твердо промолвил словинец.

– Да я уже понял. Понял. Извини, – заискивающе проговорил шпильман. – Когда начнешь учиться? Хочешь, прямо сейчас?

Рыцарь вздохнул:

– Я бы и рад. Только сейчас не до того. Переночуем у Дорофея и дальше в путь.

– Ты что-то новое про дракона узнал? – заинтересовался мариенбержец.

– Узнал? Не то слово, – тряхнул чубом Годимир. И вдруг догадался – Олешек ведь не знает ничегошеньки. Ни о королевне, ни о драконе, ни об Авдее с Горюном и безымянным бельмастом. Рыцарь присел рядом с товарищем и начал рассказ…

Когда он в третий раз повторял по просьбе Олешека, какую именно рожу скорчил королевич Иржи, отчитанный при прочих рыцарях паном Божидаром, вернулся Ярош с Дорофеем.

Бортник Годимиру сразу не понравился. Какой-то плюгавый, узкоплечий, борода пегими клочьями, нос обгорел на солнце и облазит, поблескивая в прорехах молодой розовой кожицей. Но самым неприятным на его лице были толстые мокрые губы, шевелящиеся под усами, словно жирная гусеница.

• Предыдущая
• 52/68
• Следующая