Стена Зулькарнайна - Джемаль Гейдар Джахидович - Страница 49

Именно поэтому в один момент партия из космополитической организации профессиональных революционеров стала массовой великодержавной партией. Это осуществилось под незримым метафизическим напором судьбы, которая лишь маскируется изощренными политическими интригами конкретных людей. Логика истории партии имперсональна, как логика химической реакции: она предопределена природой вовлеченных веществ и исключает волюнтаризм29.

9. Особенности партии нового типа

Чтобы не потерять связь с реальностью, надо ни на один момент не упускать из виду, что партия с самого начала была инструментом мондиализма, потенциальным механизмом непосредственного мондиалистского контроля в Евразии. Ее особость заключается в том, что в целой гамме таких же инструментов, столь же преданных мондиализму партий (эсеров, кадетов, назовем любую! в том числе и меньшевиков…) она была единственной фундаментально антиинтеллигентской, единственной, всерьез плюющей на всякий индивидуалистический психологизм, на любой личностный аспект как на буржуазную пошлость. Иными словами, она была механизмом в буквальном смысле слова (эсеры могли развалиться оттого, что в их рядах оказался Азеф; большевикам было в принципе наплевать, что в их рядах оказался Родион Малиновский). Стало быть, объединяла в своей природе три аспекта: она была мондиалистской, безусловно управляемой, и одновременно абсолютно народной (именно в том принципиальном, а не наивно-буквальном смысле, который только и важен). Именно такого (или очень близкого типа) организации — т.е. имеющие в себе единство этих трех условий — обречены на успех.

Что стала делать партия, придя к власти? Она стала прежде всего реализовывать свою собственную изначальную природу, развивать три своих главных составляющих и их единство как гарант политического выживания. Очевидно, что все процессы (в политическом, социальном и судебном смыслах), затеянные партией — от коллективизации и индустриализации до чисток себя самой, — порождены логикой и потребностями этого триединства. В этом контексте следует понимать и уничтожение “ленинской гвардии” — их уровень антиперсонализма не соответствовал масштабу страны и ее геополитической миссии, нуждающейся в подлинно анонимном механизме управления.

Нельзя не отметить здесь к месту следующий момент. Можно быть яркой личностью в маргинализме, но нельзя быть яркой личностью в истеблишменте. Сам принцип истеблишмента утвержден на том, что экзистенциальное (т.е. сопряженное с живым присутствием конкретного свидетеля “здесь и теперь”) — это неправда. Правда только в легальном порядке, чей авторитет исходит из анонимного безличного консенсуса. Легализм исключает свободу, исключает вертикальную ответственность, исключает личную власть. Но он вынужден считаться с тем, что ниже истеблишментского уровня бродит экзистенциальный хаос. Поэтому легализм допускает (только в репрезентативную среду) личностный фактор, но обязательно в рамках социального балагана. Иными словами, личность на посту обязана быть шутом, коверным на политической арене. Вообще, все персонализированное на мондиалистском уровне допускается лишь в качестве буффонады, фундаментальной самодискредитации. Идеальной властной структурой на Западе является шут, воплощающий “личное начало” для толпы, чья деятельность обеспечивается аппаратом роботов. Сколько ни есть имен, на которых фиксируется массовое сознание, все это шуты, и за каждым — четкий внимательный мертвый механизм “обеспечения”. Шуты берут взятки, механизм — никогда; шуты постоянно разоблачаются как подкаблучники, импотенты, наркоманы или, на худой конец, придурки с нелепыми причудами; с них снимают штаны и порют всенародно; если — не дай Бог — завелось подозрение на харизматичность, немедленно — импичмент и солидное выволакивание в грязи. Что же, вы думаете, порют и валяют в перьях? Да этот самый личностный фактор, пока еще не вполне устраненный из “человеческих ценностей”! Культ личности, на который большевики вынуждены были пойти30, (хотя мыслили вполне мондиалистски: роль личности ничтожна, все определяется “объективными законами”, каковые суть просто модификация современной западной концепции легелизма), оказался “ахиллесовой пятой” их бытийной позиции; он привязывал партию к автохтонности, местной архаике (хотя надо подчеркнуть еще раз: Сталин был — не мог не быть по своей сути — вполне мондиалистским лидером в контексте современного понимания этой роли); это же, собственно, и было направлением перестроечной коррекции социализма — культу личности противостоит идеал правового государства! После Сталина последующие лидеры все больше соответствовали западной истеблишментской модели, описанной выше31.

10. Народность и партийная “евгеника”

Многое в текущей истории перестало бы казаться непонятным или, наоборот, само собой разумеющимся, если отбросить определенные табу, ограничивающие контакт исследователя с жизнью и охраняемые фатальной склонностью общества к банальному. Эти табу, в частности, касаются генетических мотиваций политической борьбы, иными словами сферы, в которой измерение власти пересекается с измерением расовой и кастовой наследственности. Бесспорно, в умолчаниях подобного рода играют роль комплексы, возникшие в итоге II-й мировой войны. Это не избавляет нас тем не менее от факта, что в мировозрении всех международно известных политических сил, окончательно сформировавшихся к XIX веку, имплицитно заложены элементы расизма и социал-биологизма, представляющего собой, по сути, некий “социальный расизм” 32.

Борьба каст действительно является намного более древним, серьезным и далеко идущим явлением, нежели борьба рас. Социал-дарвинисты и эпигоны Гобино чрезмерно раздули историческую значимость последней, в то время как эпоха сугубо межрасовых столкновений практически совпадает с новой историей, началом образований колониальных империй и сознательного похода против духовного традиционализма. Иными словами, расизм в современном общепринятом смысле исторически связан с окончательным проявлением современных же мондиалистских тенденций.

Традиционное общество в большинстве примеров было многорасовым, но линии конфронтации внутри него не проходили через сугубую биологию. Ориентация на принципиальное знание, исходящее из внечеловеческого источника, дает возможность игнорировать чисто имманентные различия.

Однако различия человеческой природы, обусловленные врожденными кастовыми модальностями, имеют прямое отношение к тому, как само это знание используется обществом, к судьбе откровения в истории. Поэтому конфликт между кастами входит в жизнь традиционной цивилизации. С крушением “вертикальной” перспективы духовные типы людей, соответствующие кастам, не перестают воспроизводиться, но искажаются и вырождаются, и их противоборство приобретает черты той политизированности, отчужденности и механицизма, которые позволяют маскировать его под борьбу классов. За столкновением экономических интересов кроется драма генотипов, стремящихся обеспечить свой приоритет или, по крайней мере, выживание в политическом пространстве. Генотип, а не его носитель на самом деле стремится выступать как подлинный субъект полиса. Это отчетливо видно на примере парламентов кризисного периода, еще не нивелированных “новоделов” интегральной “истеблишментизации”.

Известно, что один из наиболее болезненных и вместе с тем табуированных упреков в адрес большевиков является упрек в генетической неавтохтонности, проще говоря, в том, что значительную часть кадровых революционеров составляли выходцы из черты оседлости. Парадоксально, по крайней мере на первый взгляд, что при таком солидном космополитическом параметре, заложенном как бы в саму субстанцию партии с самого начала, она тем не менее оставалась органически народным учреждением. Весь этот космополитизм не помешал партии сразу же после прихода к власти начать осуществлять с железной последовательностью программу “пролетарской евгеники”, отсеивающей всех, имеющих отношение к “бывшим”, от сколько-нибудь значимых социальных перспектив и дающей зеленый свет в первую очередь наиболее обездоленным интеллектуально и образовательно элементам. Разумеется, принципом этой “контревгеники” был изначальный фундаментальный антиэстетизм, в конечном счете все та же ненависть к личностному и фетишизация количества. Однако в результате партия, оставаясь мондиалистским инструментом, одновременно становилась еще и орудием евразийского порядка, своего рода инструментом евразийской судьбы. Этот момент выступает еще острее, если учесть, что пораженные в правах “бывшие”, как всякий правящий класс с давней историей, в той или иной степени космополитичны по самой своей природе, стало быть, если не генетически, то, по крайней мере, структурно и даже психологически имеют по сравнению с народными низами больше общего с еврейской диаспорой (включая и наиболее обездоленные ее элементы).