Норманны в Византии - ле Ру Гюг - Страница 18

• Предыдущая
• 18/28
• Следующая

Ирина ждала триумфа своего возлюбленного, так как он должен был появиться на квадриге, на которую возвела его ее любовь.

Наконец, эта квадрига показалась, а на ней могучий торс Дромунда, в накинутом поверх серебряной кольчуги хитоне, который, по вышитым на нем золотым кистям винограда и листьям папоротника, назывался родоботрином.

В правой руке Дромунд держал копье с ярко-красным норвежским значком. В левой руке его были вожжи от четырех лошадей, которыми он так ловко правил, что, казалось, квадрига плыла как ладья по волнам, а он при этом походил на одно из тех золотых изваяний, которыми украшают носы галер.

В момент, когда Дромунд проезжал мимо ложи Ирины, выражение его лица на мгновение изменилось. Его светлые глаза поднялись и обратились к ложе.

Он взглянул на свою возлюбленную. Этот взгляд вознагадил ее за все…

В разношерстной толпе, которую вел за собой Фока, особенной страстностью в проявлениях энтузиазма отличались норманны.

В их могучих телах таился большой запас нетронутых сил.

Выросшие в борьбе с природой, приученные к полному воздержанию условиями морской жизни, попадая на почву Византии и сталкиваясь с ее соблазнами, они обыкновенно смущались. Но смущение это рассеивалось от первой чаши вина. Вино вызывало наружу тлевшее в них пламя, которое и отражалось в их светлых глазах пурпурным отблеском. Оно горячило кровь и доводило их нетронутые души до состояния галлюцинаций, до буйного помешательства. Оно возбуждало норманнов, как напиток, который прибавляют к пище диких зверей, желая придать им больше ярости.

Между тем к буйным крикам их оргий тоска по родине была как бы постоянным припевом. Часто северные великаны чувствовали усталость от знойного солнца, пурпура и блеска Царицы мира; им надоедало даже искрящееся в кубках вино. Родные сосны и снега вставали перед их очами; зеленые волны моря, бьющиеся об острые скалы, утлые ладьи, в которых гребцы наслаждались страхом гибели и жаждой крови, вновь манили их к себе.

За дворцами и виллами, составлявшими продолжение города, находилось выстроенное самими норманнами, из краденных бревен, обширное помещение, темное и закопченное, как междупалубное пространство на судне. Там собирались они по ночам и усаживались вокруг огня. Там осушали они переходящую чередовую чашу, сделанную из дерева, с высокой ручкой в виде лошадиной головы, или кубок в форме рога, выложенный металлом.

Упиваясь пивом, тут же сваренным из египетского ячменя, норманны ссорились за игрой в кости; их громкая брань на далекое расстояние нарушала ночную тишину и походила на рычанье волков, грызущихся в конюшнях цирка.

Вечером, после торжества, все свободные от караула в большом дворце норманны собрались в таверне, чтоб промочить вином свои пересохшие от неистовых криков глотки и обменяться впечатлениями от богатства добычи, выставка которой возбуждала до головокружения их страсть к грабежу.

После грубых упреков императору за то, что он не отпустил свою самую верную дружину в поход на Хандакс, воины вспоминали парад норманнов в цирке.

– Дромунд, – сказал один из дружинников, – был настоящим триумфатором. Придет ли он сегодня выпить с нами?

Возлюбленный Ирины был очень популярен в таверне, так как не долго берег сокровища, которыми снабжала его любовь. Все уходило за игру в кости и на чаши пива. Вся дружина имела свою часть в его счастии.

– Дромунд, – возразил один из играющих в кости, – принадлежит сегодня своей возлюбленной.

– Той, которая заплатила за колесницу.

– И за родоботрин.

– Он стоит восемьдесят литр.

– Или сто.

– Да, Дромунд очень любим.

Шум раздавшихся шагов заставил всех оглянуться на двери таверны.

Дромунд и Харальд входили в сопровождении Ирины и Евдокии.

По манерам, по драгоценностям, украшавшим руки этих женщин, закутанных в легкие вуали, все поняли, что это были не цыганки, а кто-нибудь из патрицианок, которых они видели ежедневно посещавшими императорский гинекей.

Привыкшие в своем родном краю к полному равенству, норманны даже не привстали со своих мест, и только полная тишина наступила в ту минуту, когда две женщины вошли в таверну.

Пользуясь экзальтацией, охватившей Ирину в цирке, Дромунд упросил ее довершить его триумф, согласясь побывать в таверне и показаться его товарищам.

Евдокия, увлекаясь новизною этого безрассудства, постаралась победить нерешительность своего друга и сказала:

– Исполни его просьбу. Я тоже буду сопровождать вас.

– Ты обещаешь?

– Мне только нужно провожатого.

– Возьми Троила…

– А как же тогда Агафий?

– Возьми их обоих…

– Нет, ни того, ни другого. Они будут дуться, так что с ними как раз попадешь в неприятность. Я возьму лучше друга твоего возлюбленного, того молчаливого Харальда, которого ты тогда выкупила.

Счастье Ирины возбуждало некоторую зависть в Евдокии. Она не понимала, что оно зависело от чувства самой Ирины, и приписывала его качествам возлюбленного, такого первобытного и сильного. Потому-то она надеялась и сама испытать новые ощущения от нетронутости Харальда.

В таком расположении духа все маленькие приключения в дороге – обмен ругательствами с лодочником, резкость Дромунда с пьяными рабами, – все, что неприятно сжимало сердце Ирины, служило развлечением Евдокии.

Она черпала наслаждение в том, что не находило отголоска в душе ее подруги.

Переступая порог таверны, Ирина чувствовала себя неловко, Евдокия же, напротив, оживленно смеялась, довольная новизною забавы.

Только они сели, как один дружинник, осушив громадный рог пива и покачиваясь на ногах, отважно подошел к ним и, хлопнув по плечу Дромунда, крикнул ему в ухо:

– Откуда ты? Мы тебя звали, а ты и не откликнулся на свое имя. Дромунд нахмурил брови; он не любил, чтобы даже в шутку поднимали на него руку.

– Не хочешь ли попробовать моего меча? – сказал он, вставая, чтоб оттолкнуть нахала.

Ирина заслонила его собой и прошептала:

– Дромунд!

Под складками вуали она протянула к нему руки, так умоляюще, так любовно, что он не мог удержаться, чтобы не поцеловать ее дрожащие от испуга уста, и, переходя от гнева к ласке, сказал:

– О моя Ирина, чего можешь ты тут бояться! Эти люди мои братья. Тысячу раз пируя на счет твоей щедрости, они желали увидать красоту твоего лица. Откинь, ради моего удовольствия, твое покрывало. Я хочу, чтоб они видели мою царицу и чтоб их сердца переполнились восторгом.

Колеблясь между неловкостью и желанием угодить своему возлюбленному, Ирина воскликнула:

– О, Дромунд!

Но было уже поздно противиться его настойчивому желанию. Когда головы товарищей обернулись на ее крик, газ, закутывавший фигуру Ирины, лежал у ее ног.

• Предыдущая
• 18/28
• Следующая