Человек из февраля - Эриксон Милтон Г. - Страница 24

Росси: Ваша последняя фраза «Позвольте откланяться Февральскому человеку» незаметно переводит клиентку в состояние бодрствования. Теперь она уже видит всех присутствующих («Почему никто ничего не говорит?… Мертвая тишина!»), но поскольку Вы не дали ей команды проснуться – пока еще находится в сомнамбулическом состоянии. Эриксон: Я, кстати, сказал, что тишина «не совсем мертвая». Росси: Клиентка явно не помнит того, что с нею происходило («Скажите, господа, что это я здесь делаю?») Эриксон: И какие можно сделать выводы? Росси: Что у нее полная амнезия всего, что касается транса. А что еще можно из этого извлечь?

Эриксон: Что она не только «вовсе не мертвая» – она живет полной жизнью!

Росси: Вы опять улавливаете за ее словами какой-то сексуальный подтекст?

Эриксон: Клиентка говорит: «…такие легкие и освежающие оценивающие взгляды».

Росси: У Вас какие-то сексуальные ассоциации? А сама она этого не чувствует?

Эриксон: Гм. Помните, как мы говорили в 1945 году? Когда мы шли к парикмахеру, мы просили его: «Ну-ка, взгляните на меня быстренько».

Росси: Вы имеете в виду подготовку к любовному свиданию?

Эриксон: Когда Вы шли на свидание, Вы шли «освежиться». Так тогда говорили.

Росси: А когда девушка перед выходом «наводила красоту», то она «освежалась». Вы произнесли слово «любовь», и у клиентки возникли подсознательные любовные ассоциации. Вы с этим согласны?

Эриксон: Да.

Росси: Опять мы сталкиваемся с эффектом многоуровневых сообщений.

Эриксон: И клиентка это понимает. Как Вы верно отметили, слово «освежиться» относилось к той ситуации, когда женщина прихорашивалась. Выражение «привести себя в порядок» стало употребляться значительно позже.

Росси: Поэтому мы всегда должны быть в курсе современного слэнга.

Эриксон: Обратите внимание на мой вопрос: «Не хотите ли сигарету?»

Росси: Что имеется в виду?

Эриксон: Фаллически-оральное удовольствие.

Росси: А до того, как Вы спросили, Вы уже имели представление о том, как это может понять клиентка?

Эриксон: Конечно!

Росси: И Ваши вопросы не случайны?

Эриксон: (Эриксон отрицательно качает головой.) Росси: В любом диалоге нет ничего случайного! Эриксон: К слову о сигаретах – они были всегда под рукой, и я опять закурил. А вот в 1938 году я смотрел на них исключительно глазами ученого.

Росах: Разрешите задать Вам один вопрос. Одна моя клиентка в течение недели демонстрировала неявно выраженную психотическую симптоматику. Она считала себя величайшей грешницей в мире, если не во Вселенной. Я целую неделю пытался избавить ее от этой мании, а потом она мне сказала приблизительно следующее: что я, конечно, сделал для нее очень много, но что в моих высказываниях всегда содержался какой-то скрытый смысл; что я не был с ней откровенен и что я тайком ее гипнотизировал. Поверьте, что на сознательном уровне у меня и в мыслях этого не было! Не может ли быть так, что из-за повышенной психической возбудимости моя клиентка уловила какие-то другие уровни значений, отличающиеся от тех, которыми оперировал я? Не это ли явление мы называем «психотическим инсайтом»?

Эриксон: Именно его.

Росси: Поэтому такие пациенты совсем не сумасшедшие – они просто обнаруживают гиперчувствительность к множественным уровням значений слов. Следует обращать на этот феномен особое внимание и пытаться извлечь из него максимальную пользу.

Эриксон: Верно. Вот Вам один пример из практики: один встревоженный пациент сказал мне: «Я очень коварный – я предложил своей сестре сигарету.» Как выяснилось несколько позже, речь шла об инцесте брата с сестрой.

Росси: Его переживания, связанные с этим фактом, вылились в фразу «Я очень коварный – я предложил сестре сигарету». Напоминание о сигарете подтверждает теорию Фрейда о фаллических объектах и связанных с ними ассоциациях.

Эриксон: Только значительно раньше это сформулировала еще так называемая поэтическая теория. Суть ее сводится к тому, что вы отыскиваете среди всевозможных высказываний пациента разговорные, простонародные выражения; при этом очень часто удается восстановить истинные причины заболевания.

Вернемся к обсуждению. Клиентка далее говорит: «Скажите, пожалуйста, что это я здесь делаю?»

Росси: Что, опять сексуальный подтекст? А затем она добавляет: «Вы выглядите такими довольными и умиротворенными – все до единого».

Эриксон: А когда в конце клиентка отвечает на мой вопрос: «Не сейчас», она фактически подразумевает «да».

Росси: Но только просит дать ей отсрочку. Все ее ответы убеждают нас в том, что она абсолютно не помнит своего «трансового» прошлого – мы опять сталкиваемся с амнезией.

Эриксон: Клиентка признает, что писала левой рукой ("Похоже, что это написано левой рукой!), а я ее спрашиваю: «А какой именно?»

Росси. Что это за странный вопрос?

Эриксон: Просто существует большая разница между левой рукой в активном состоянии и левой рукой в состоянии транса.

Росси: И поэтому слова должны быть написаны по-разному, в зависимости от состояния клиентки.

Эриксон: (Эриксон обращает наше внимание на выражение «I get humps on the r's», где слово «hump» приобретает совершенно неожиданный смысл.) Оно употреблялось в весьма своеобразной ситуации.

Росси: Вы хотите сказать, что здесь имеется в виду сексуальная близость?

Эриксон: Гм.

Росси: Что-то с трудом верится.

Эриксон: Но слэнг так изменился с тех пор!

Росси: Сейчас не принято употреблять слово «бугор», оно какое-то вульгарное.

Эриксон: О, да! (И Эриксон игриво перечисляет некоторые другие, уже вышедшие из обихода слэнговые выражения для обозначения полового акта.)

Росси: По мере того как сексуальный слэнг популяризируется, он становится все более и более вульгарным. И поэтому приходится изобретать новые, более «приличные», но тем не менее тоже слегка возбуждающие слэнговые сексуальные обороты.

Росси:[В 1987] Эти замечания легли в основу новой интересной теории о функциях слэнга. Слэнг по сути своей – это такие лингвистические новообразования, которые придают нашим словам совершенно новый оттенок и освобождают их от груза неприятных воспоминаний. С другой стороны, непристойности начинают атаку ассоциативной структуры слушателя – они полностью сбивают его с толку, и тот, кто произносит неприятности, получает полную свободу действия. Слэнг начинается с робкой попытки наиболее адекватно выразить социально запретное действие. Однако, возникнув, он принимает на себя весь груз негативных ассоциаций, которые общество связывает с этим запретным действием – и слэнг перерастает в вульгарность – или более того, в непристойность. Непристойность выполняет совершенно другую социальную функцию: она нужна для того, чтобы сломать имеющуюся психологическую защиту. Но постепенно вырабатываются новые способы противостояния, непристойность теряет свою разрушительную силу и умирает естественной лингвистической смертью, превращаясь в архаизм.

Такова в общих чертах психосоциальная теория эволюции слэнга и непристойности. Это процесс психологический, поскольку он связан с ассоциативной структурой каждого индивида; это процесс социальный – поскольку он заключается в перенесении эмоциональных зарядов от одного человека (или группы) к другому (к другой). Сама же теория эволюции слэнга вытекает из более глобальной теории о возникновении лингвистичеких новообразований вообще, об их трансформациях, эволюции и замене их другими такими же новообразованиями. К языку нельзя относиться только как к статичному средству общения. Он изменяется – и эти изменения свидетельствуют об эволюции сознания и его постоянной борьбе с ограничениями и принуждениями прошлого.