Русская фантастическая проза XIX - начала XX века (ил. И.Мельникова) - Михайлов Михаил Михайлович - Страница 84

— Воля ваша, барин, — говорил казак Виктору, — а только беспременно надо донести по начальству: как-никак, а все мертвое тело.

— Друг мой, — отвечал ему Виктор, — начальство тут ни при чем. Этот человек жил и умер в то время, когда никаких властей не было на земле, и за смерть его уже никто не может ответить, ведь ему около пятидесяти тысяч лет.

— Шутить изволите, — сказал казак, — как это можно, чтобы не было тогда начальства, оно испокон века ведется на земле. Нет, надо доложить; кстати, ламуты наши на днях собираются в Усть-Ямск, боязно им здесь с покойником.

Через три недели Верхоямский капитан-исправник получил следующую бумагу:

Капитан-исправник послал распоряжение о доставке трупа для освидетельствования окружным врачом; а через три месяца после этого в «Центральных Столичных Ведомостях» было напечатано объявление:

Между тем на место находки мамонта прибыла так долго ожидаемая экспедиция. Едва показались в просветах деревьев олени и нарты с людьми, на крыше юрты взвился флаг, залп ружейных выстрелов огласил окрестности, и собаки подняли невообразимый лай и визг: встреча вышла торжественной.

Виктор представился начальнику экспедиции, который оказался профессором геологии N. В свою очередь, тот познакомил с натуралистом своих спутников. Один — зоолог-препаратор Шамиоль, француз по происхождению, другой — доктор Сабуров из Ленска, два остальных были студенты Коко Загуляев и Серж Лимонадов. Виктор обнялся с доктором, которого хорошо знал в Ленске, и радостно приветствовал гостей из далекой России. Ему передали письма и целый ворох газет.

…Когда улеглось немного волнение встречи и приехавшие утолили свой голод, первым вопросом их было, в каком состоянии находится труп мамонта.

Невозможно описать тот взрыв отчаяния, который последовал за коротким печальным рассказом Виктора. Профессор рвал на себе волосы, доктор потому не рвал, что их у него почти не было, но кричал, что это «провокация»; препаратор жестикулировал так энергично, что вышиб льдину, заменявшую окно, и с уст его слетали только «morbleu», «sacre chien!» и другие маловразумительные слова. Студенты прямо расплакались, да так, что испугавшийся казак бросился их утешать. Со всею нежностью, на какую была способна его суровая душа, он говорил молодым людям, что все в руке Божией, что мамонт не приходился им ни отцом, ни братом, что авось, быть может, они найдут еще другого, получше…

Но пока экспедиция в полном составе предается своему горю, мы вкратце ознакомим читателя с ее членами.

Профессор N был известный не только в России, но и за границей, прекрасный геолог. Его первая крупная работа — диссертация на степень магистра «О форме и размерах дельтидиального отверстия у спириферов из пермского цехштейна» — считается классической и единственной в своем роде. Он был прямой, стойкий в своих убеждениях человек и пользовался огромной популярностью среди своих слушателей. Любимой фразой его были слова Бокля «храм науки — храм демократии», хотя он не принадлежал ни к одной из существующих партий.

Зоолог был выходец из Франции, откуда эмигрировал в Россию, благодаря перепроизводству ученых на своей прекрасной родине. Экспансивный, горячий, подвижной как ртуть, он был, однако, чрезвычайно аккуратен и предусмотрителен и, отправляясь в какую-либо экскурсию, брал с собой румяна, белила, помаду для рук и тому подобные вещи. По-русски он совсем не говорил, ибо считал бесполезной тратой времени изучать этот варварский язык, но считал себя знатоком России и писал корреспонденции в «Figaro». Одна из них в свое время наделала шума в Парижском обществе Антропологии и Культуры. Шамиоль подробно описал процесс зимней спячки мужика. Выходило так, что на зиму русский крестьянин (moujik) забирается на раскаленную добела печку, где лежит вплоть до весны, жуя кожаную перчатку (la roucavitza). Далее следовало описание подобного же занятия у медведя и — на основании сходства в анатомии строения его подошвы с подошвой мужика — выводилось заключение о близком их родстве.

Доктор Сабуров был старожил города Ленска. Когда-то давно, еще молодым человеком, он попал в область и превосходство здесь акклиматизировался, не утратив ни одной из светлых юношеских сторон своего характера.

Как врач он прославился необыкновенно быстро.

В Колымске, где он начинал свою деятельность, до сих пор помнят первый серьезный случай из его практики. Больной, страдающий хроническим туберкулезом почек, без хлороформа перенес операцию, а Сабуров, вооруженный одним якутским ножом, блистательно произвел нефрэктомию. Операционный комнатой служила баня, в качестве ассистента был местный дьячок. Все обошлось благополучно. Через несколько лет Сабуров перебрался в Ленск. Круглый и живой, как мячик, с ясными детскими глазами, он был везде — и всегда успевал делать самые разнообразные дела. С раннего утра его можно было встретить разъезжающим от одного своего пациента к другому. В полдень он защищал в окружном суде какого-нибудь неудачника. Затем следовали дежурство и прием больных в гражданской лечебнице. Потом мы встречаем его на заседании родительского комитета; немного спустя он доказывает в думе необходимость канализации. А вечером граждане видят доктора в роли Уриэля Акосты в любительской постановке пьесы на крошечной сцене местного клуба. Поздней ночью он писал в своем маленьком кабинете монографию о Верльгофовой болезни, а у ног его лежала большая коричневая собака и думала, когда же отдохнет ее хозяин… У доктора было немало врагов, но он ни к кому не питал злобного и враждебного чувства, он знал всю подноготную города, знал всех обывателей до мозга костей; а все знать значит все прощать.

Одна слабость была у Сабурова: это — страсть отыскивать провокации. Оттого ли, что лучшая пора его деятельности протекала в те времена, когда приходилось много бороться с дегаевщиной^{99}, или от чего иного, только доктору везде чудились провокации. И, надо сказать правду, он раскрывал их удивительно ловко. В то время, когда какой-нибудь пропившийся и скучающий абориген, желая взбудоражить общественную атмосферу, выпускал прокламацию за подписью «Карающий попугай» и полиция сбивалась с ног, отыскивая преступное сообщество, доктор уже знал все подробности дела и, летая по городу, успокаивал встревоженных перспективой обыска обывателей: «Пустяки! Это одна провокация»… Но объем понятия провокация у Сабурова был порою необычайно широк; под это определение подходило иногда всякое неожиданное событие. Рассказывают, что, когда от удара молнии загорелась сторожка на городском выгоне, доктор воскликнул: «Это провокация».

Неизвестно, что заставило его примкнуть к экспедиции, — желание ли отдохнуть, или инстинкт подсказывал ему, что он будет играть крупную роль в необыкновенном событии, — так или иначе, но в настоящее время мы видим доктора на берегу реки Абыгы-юрях.

Студенты Коко Загуляев и Серж Лимонадов были питомцы столичного университета. Они состояли студенческой фракции союза 17 октября, науку любили до безумия, но имели к ней такое же отношение, в каком находится кембрийский трилобит к японской хризантеме. В России они носили монокли, но в Сибири пришлось оставить эту привычку. Так как охлажденная морозом металлическая оправа обжигала нежную кожу лица, а к тому же зрение было у них прекрасное. Зато, проездом в Ленске, они отдали портному подбить свои студенческие мундиры белым песцовым мехом: выходило тепло и по моде. Сам профессор-геолог точно не знал, как они попали в его распоряжение, но примирился с существующим фактом, видя, насколько безвредны эти юноши…