Кола Брюньон - Роллан Ромен - Страница 28
- Предыдущая
- 28/48
- Следующая
И вот мы остались, спокойно и молча, совсем одни в комнате, где в стене жучок-часовщик отстукивал сухое тиканье предсмертных минут. Все остальные вышли в соседний покой. Она тяжело дышала, и я увидел, что ей хочется говорить.
Я сказал:
— Ты, старушка, не утомляй себя. За двадцать пять лет обо всем переговорено. Понимаешь друг друга без слов.
Она сказала:
— Ничего не переговорено. Мне надо сказать. Кола; иначе рай… куда я не попаду…
— Попадешь, попадешь, — говорю.
— …Иначе рай будет для меня горше адской желчи. Я была с тобой, Кола, резка и бранчлива…
— Да нет же, да нет же, — говорю. — Чуточку кислоты только полезно.
— …Ревнива, вспыльчива, сварлива, груба. Своим дурным настроением я наполняла весь дом; и чего я только с тобой не выделывала…
Я похлопал ее по руке:
— Ничего. У меня кожа толстая.
Она продолжала чуть слышно:
— Но это потому, что я тебя любила.
— А я и не знал! — сказал я, смеясь. — Что ж, у всякого своя манера.
Но отчего ж ты мне не сказала? Догадаться было не так-то легко.
— Я тебя любила; а ты меня не любил. Поэтому ты был добрый, а я была злая; я тебя ненавидела за то, что ты меня не любишь; а тебе было все равно… У тебя был твой вечный смех, Кола, тот же самый, что и сейчас… Боже мой, и настрадалась же я из-за него! Ты в него закутывался, как от дождя; и сколько я ни проливалась дождем, никогда-то мне не удавалось промочить тебя, разбойник. Ах, как ты мне делал больно! Много раз, Кола, я готова была помереть.
— Женушка ты моя, говорю, ведь я же не люблю воды.
— Вот ты опять смеешься, мошенник!.. Что ж, это хорошо. Смех согревает. Вот сейчас, когда земляной холод поднимается у меня по ногам, я чувствую всю цену твоему смеху; ссуди меня твоим плащом. Смейся вволю, милый мой; я на тебя больше не сержусь; а ты, Кола, прости меня.
— Ты была хорошая жена, — сказал я, — честная, стойкая и верная. Может быть, не каждый день ты была так уж мила. Но никто не совершенен; это было бы неуважением к тому, там, в небесах, кто один совершенен, говорят (сам я не видал). И в черные часы (не в ночные часы, когда все кошки серы, а в годы бед и тощих коров) ты была совсем уж не так безобразна. Ты была храброй, ты ни разу не отфыркнулась от работы; и твоя угрюмость казалась мне почти прекрасной, когда ты обращала ее против злой судьбы, не отступая ни на шаг. Но не будем больше мучиться прошлым. Достаточно того, что мы его раз снесли, не споткнувшись, не крикнув, не заклеймив себя стыдом. Что сделано, то сделано, и этого не переделаешь.
Ноша сложена наземь. И теперь дело хозяина взвесить ее, если ему угодно.
Нас это уже не касается. Уф! Передохнем, старина! Нам теперь остается отстегнуть ремни, натрудившие нам спину, растереть онемевшие пальцы, затекшие плечи и вырыть себе яму в земле, чтобы уснуть, разинув рот и храпя, как орган, — Requiescat! Мир тем, кто поработал! — великим сном Вечности.
Она слушала меня, закрыв глаза, скрестив руки.
Когда я кончил, она открыла глаза, протянула мне руку.
— Мой друг, покойной ночи. Завтра ты меня разбудишь.
И уронила руку.
Затем, как женщина порядливая, она вытянулась на кровати во весь рост, натянула на себя простыню до самого подбородка, так чтобы не оставалось ни единой складки, прижала распятие к пустым грудям; затем, как женщина решительная, с заостренным носом, с неподвижным взглядом, готовая в дорогу, стала ждать.
Но, видно, ее старым костям, прежде чем изведать покой, суждено было еще в последний раз пройти, чтоб очиститься, сквозь беду, этот земной огонь (таков наш жребий). Ибо в эту самую минуту отворилась дверь, и хозяйка, вбежав в комнату, крикнула, задыхаясь:
— Скорее! Идите сюда, мэтр Кола! Я спросил, недоумевая:
— В чем дело? Говорите потише.
Но она, на своей кровати, уже собравшаяся в дальний путь, — словно ей с высоты ее повозки видно было поверх наших голов то, чего не было видно мне, — она приподнялась на смертном ложе, оцепенелая, как тот, которого разбудил Иисус, протянула к нам руки и воскликнула:
— Моя Глоди! Тут понял и я, пронзенный этим криком и хриплым кашлем, донесшимся из-за стены. Я бросился туда и застал мою бедную ласточку, которая, со сдавленным горлом, силясь разжать ручонками душивший ее узел, вся красная и горячая, взывала о помощи растерянными глазами и билась, как раненая птичка.
Что это была за ночь, я не могу рассказать. Еще и сейчас, когда меня от нее отделяют пять полных дней, стоит мне вспомнить, как у меня ноги подкашиваются; я должен сесть. Ух, дайте перевести дух… Неужели же есть в небе хозяин, которому нравится мучить эти маленькие создания, чувствовать, как под его пальцами хрустят эти хрупкие шейки, видеть, как они мечутся, и сносить их удивленно-укоризненные взгляды! Я понимаю, что можно дубасить старых ослов, вроде меня, делать больно тому, кто способен защититься, здоровенным дядям, коренастым теткам. Если тебе приятно, когда мы орем, изволь, господи боже, попробуй! Человек — твое подобие.
Что ты, как и он, не всякий день бываешь добр, что ты взбалмошен, коварен, любишь иной раз навредить из желания разрушить, испытать свою силу, от избытка крови, потому что ты не в духе или просто от нечего делать, — это меня в конце концов не так уж удивляет. В наши года мы за себя постоим; когда ты нас изводишь, мы это умеем тебе сказать. Но выбирать себе мишенью этих бедных ягняток, у которых, пожми им нос, закапает молоко, это, брат, ни-ни! Это уж слишком, этого мы не допустим! Бог или король, кто так поступает, тот превышает свою власть. Мы тебя предупреждаем, всевышний, если ты вздумаешь продолжать, мы очень скоро будем вынуждены, к великому нашему сожалению, тебя развенчать… Но только я не хочу верить, чтобы это было делом твоих рук, я слишком тебя уважаю. Если возможны такие злодейства, отец наш, то одно из двух: или у тебя нет глаз, или ты не существуешь… Ай, вот неуместное слово, беру его назад! Что ты существуешь, доказывается уже тем, что вот мы с тобой сейчас беседуем. Сколько у нас с тобой бывало споров! И, между нами говоря, сударь мой, сколько раз я принуждал тебя умолкнуть! А в эту зловещую ночь, как я тебя звал, поносил, стращал, отвергал, просил, умолял! Как я воздевал к тебе сложенные руки и грозил тебе стиснутым кулаком! Это ничему не помогло, ты глазом не моргнул. Во всяком случае, ты не станешь отрицать, что я всячески старался тебя тронуть! Но раз ты не желаешь, черт возьми, раз тебе не угодно меня услышать, покорнейший слуга, тем хуже для тебя, господи мой боже! Мы знаем и других, обратимся в другое место…
Мы со старой хозяйкой были одни при больной. Мартина, у которой начались в дороге родовые схватки, осталась в Дорнеси, поручив Глоди бабушке. Когда мы увидели наутро, что наша маленькая мученица кончается, мы прибегли к крайним средствам. Я взял на руки ее разбитое тельце, легче перышка (оно уже не билось даже и, свесив голову, только прерывисто вздрагивало, как воробышек). Я взглянул в окно. Ветер и дождь. Роза на стебле свешивалась к стеклу, словно войти хотела. Предвестие смерти. Я перекрестился и, несмотря ни на что, вышел. Сырой, резкий ветер так и вломился в дверь. Я прикрыл рукой голову моей касатки, боясь, как бы вихрь не задул лампадки. Мы пошли. Впереди шагала хозяйка, неся дары. Мы вступили в придорожный лес и вскоре увидели, на краю болота, дрожащую осину. Над полчищами диких камышей она царила, высокая и прямая, как башня. Мы обошли ее кругом раз, другой, третий. Малютка стонала, и ветер в листве стучал зубами, как она. Ручонку девочки мы обвязали лентой, другой конец прикрепили к ветви старого, дрожащего дерева, и мы с беззубой хозяйкой принялись повторять:
- Предыдущая
- 28/48
- Следующая
