Уходите и возвращайтесь - Маслов Юрий - Страница 8

• Предыдущая
• 8/49
• Следующая

В дверь заглянул дневальный:

— Быстрей, братва!

— А что случилось? — выпучил глаза Сережка Бойцов.

— Плотность воздуха проверять будем. — Дневальный возбужденно потер руки и моментально скрылся.

В кубрик вошел заместитель командира эскадрильи по строевой и физической подготовке старший лейтенант Левин. Несмотря на молодость, он пользовался уважением, завоевал которое самостоятельностью и личной симпатией. Старлей не лебезил перед начальством, с курсантами, как говорится, был на товарищеской ноге, но не заигрывал и, когда требовалось, был строг и непримирим. Голоса он никогда не повышал, любил шутку и хороший анекдот, а если кто из ребят срывался и переходил границы дозволенного, он так тонко и тактично ставил его на место, что последний конфузливо опускал глаза и примерно на неделю становился притчею во языцех.

Благоволил к своему непосредственному начальнику и Завидонов. Никита, наблюдавший за их отношениями со стороны, видел, как ненавязчиво, осторожно и вместе с тем настойчиво и упорно перекраивает Левин характер его свободолюбивого друга. Однажды Славка довольно-таки небрежно отдал честь подполковнику Куранову, которого недолюбливал за излишнее щегольство в ношении одежды, сдержанность и витиеватость речи. Левин заметил это и, пригласив Завидонова к себе в кабинет, сказал:

— Сейчас ты оскорбил не достоинство человека, а честь русского мундира.

Слава хотел возразить, но Левин жестом остановил его:

— Мне рассказывали, что в одном из боев, когда положение роты Куранова было ой-ёй-ёй, он поднял своих людей в штыковую атаку и шел красиво, во весь рост. Кой-кому это, наверное, показалось бахвальством, нелепой игрой со смертью, но я, зная характер этого человека, его любовь к жизни, думаю, что он просто не мог идти иначе, не мог ползти, уткнувшись лицом в грязь. Это было выше его сил и его представления о чести русского офицера. — Левин задумчиво всей пятерней растер себе лоб. — Вот как бывает, Слава… Мундир — это святыня, и когда наденешь его — береги, носи с достоинством и требуй этого от других…

Левин призвал ребят к спокойствию и, когда они угомонились, объявил:

— Первая эскадрилья прыгает в очередности: Джибладзе, Мазур, Бойцов, Черепков, Завидонов, Коренев — машина номер «031». Платов, Сазонов…

По дороге на аэродром Никита молчал. Голова ломилась от мыслей, они путались, и разобраться в них было непросто. Как в калейдоскопе, мелькали кадры его жизни, короткой и, в общем-то, немудреной. Были в ней, конечно, и свои сложности: успехи и разочарования, просчеты и удачи, но протекала она в основном спокойно и размеренно, словно неторопливая равнинная река.

— Как Алик себя чувствует?

Никита не понял, к кому был обращен вопрос, и продолжал размышлять о новом, куда более стремительном и бурном этапе своей жизни, как вдруг ощутил довольно весомый толчок под ребро. Он поднял глаза и наткнулся на горячий, нетерпеливый взгляд Миши Джибладзе.

— Жалко, говорю, с нами Черепкова нет.

— Жалко, — согласился Никита.

— Пить хочется, — сказал Сережка Бойцов. Он растерянно огляделся, поправил съехавший набок ремень, а затем принялся за якобы жавшие ему ботинки.

Славка сосредоточенно жевал конфету, зрачки его неестественно расширились, и он, казалось, никого и ничего не замечал. Спокойнее всех выглядел Леня Коренев. Только лицо его, обычно смуглое и невозмутимо-добродушное, с выразительной усмешкой большого подвижного рта, чуть побледнело, уголки губ опустились, а на впалых щеках еще явственнее проступили ямочки.

«У меня тоже, наверное, видик неважнецкий», — подумал Никита и, почувствовав, что ему не хватает воздуха, расстегнул воротничок.

Вдоль дороги расстилались белоснежные поля. Солнце только взошло, и снег, за ночь покрывшийся тонкой наледью, блестел так, что на него было больно смотреть. На пригорках уже ощетинилась прошлогодняя трава, и на этих черных проталинах важно разгуливали бестолковые вороны.

Вдали показался аэродром. Он был расположен в огромной, естественной и очень живописной лощине. С двух сторон ее опоясывало полукольцо разлапистых елей, а с третьей, там, где кончалась взлетная полоса, — бурная и довольно глубокая речушка. Ребята соорудили на ней большую купальню, построили вышку для прыжков и летом сразу же после полетов, разгоряченные и измотанные, мчались нырять и плавать наперегонки. Усталость как рукой снимало, и через каких-нибудь полчаса курсанты, валяясь на берегу, с прежней завистью и трепетом провожали взмывающие в небо прямо над их головами самолеты.

Харитонов молча обошел строй, ощупывая ребят колючим, проницательным взглядом, осмотрел парашюты, поинтересовался, правильно ли присоединены ранцевые резинки, готово ли к действию раскрывающее устройство. Затем еще раз напомнил:

— Приземляйтесь на полусогнутых, не стремитесь устоять на ногах, падайте в ту сторону, куда потянет парашют. Купол гасите стропами… в общем, как учил. — Он хлопнул себя по карманам, достал сигареты и, закурив, вдруг спросил: — А где Черепков?

— Заболел, — доложил Джибладзе.

— Странно. — Прапорщик покрутил шеей, как будто ему был мал воротничок, и участливо осведомился: — Насморк, конечно?

— Грипп, — подтвердил Джибладзе.

— Не беда, — сказал стоявший рядом начальник парашютной службы Фрол Моисеевич Козлов. — У него двенадцать прыжков. А теорию он знает прекрасно.

Этого на редкость скромного, тихого, с приветливой улыбкой человека курсанты просто обожали. Небольшого роста, щуплый и угловатый, как только что вылупившийся птенец, Фрол Моисеевич являл собой полное несоответствие с избранной им профессией парашютиста-испытателя. И трудно было поверить, что на его счету более трех тысяч прыжков, что ему принадлежит несколько мировых рекордов и что он один из первых начал осваивать стратосферу — прыгать со «второго неба».

— В машину! — приказал Харитонов.

У вертолета, широко расставив ноги, стоял молодой, курносый, сияющий, как медный самовар, летчик.

— Не дрейфь, ребята. — Он расплылся еще шире. — Ну что такое для вас пара пролетов по триста метров? Я бы пешком прошел, да боюсь, вспотею.

Никита оглянулся, как бы впитывая и себя все, что мог запечатлеть глаз, и вдруг понял, что с этого момента земля для него не просто земля, а дом, в который он должен будет всегда возвращаться.

Последними в вертолет зашли Харитонов и старшекурсник Виктор Одинцов, широкоплечий, надменный, с точно прилипшей к тонким губам усмешкой парень.

Садись. — Харитонов хлопнул Виктора по плечу и пошел к летчикам: — Поехали, ребята!

Вертолет вздрогнул, плавно оторвался от земли и заскользил вперед, круто набирая высоту.

Виктор подсел к Никите, устроился поудобнее, как бы невзначай спросил:

— Первый раз, что ли? Никита кивнул:

— А ты с какой стати?

— Пристрелочный. А то вы рассыплетесь, как телята на лугу, не соберешь потом.

В открытую дверь сильно задувало, и Виктору пришлось потеснить Никиту.

— Боишься вывалиться? — усмехнулся сидевший напротив Харитонов.

— С такой высоты пусть мои враги прыгают, — нахмурился Виктор.

— А мне однажды пришлось, — проговорил прапорщик и задумчиво потер переносицу. — Ох и страху я тогда натерпелся…

— А когда первый раз прыгали, было страшно? — воспользовался благодушным настроением прапорщика Сережа Бойцов.

Харитонов скупо улыбнулся:

— А тебе страшно?

— Страшно, — признался Сережка.

— Тогда прыгнешь, — спокойно сказал прапорщик. — Страх в каждом живет. Вот, к примеру, страус. Испугался — голову в песок. И все. Подъемным краном не вытащишь. Иногда и люди такие попадаются…

— Что же с ними делать? — не унимался Сережка.

— Списывать! — рубанул Харитонов. — Пусть цветочки поливают.

Никита от такой принципиальности даже в затылке почесал. Затем кашлянул в кулак и, заметив на себе пристальный взгляд Виктора, спросил:

— А у тебя сколько прыжков?

— Метров двадцать селедки съешь, столько же насчитаешь, — растянув губы в снисходительной улыбке, ответил Виктор.

• Предыдущая
• 8/49
• Следующая