За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович - Страница 62

• Предыдущая
• 62/104
• Следующая

— Почему это удивляет вас, друже Могила? — насмешливо спросил Вепрь. — Ведь вы же сами сказали мне: «Это мог сделать только большевистский агент». Помните?

Могила наморщил лоб. Дело в том, что, сообщая о случившемся, он выразился несколько иначе. Он сказал Вепрю: «Такая глупая акция может принести пользу только нашим врагам, — и добавил в запальчивости: — Этот дурак Богдан действовал, как большевистский агент». Однако сейчас не имело смысла уточнять каждое слово. Могила торопливо согласился:

— Так. Это я сказал…

— Вам придется подтвердить письменно…

Референт опустил глаза, помедлил, кивнул головой.

— Прекрасно! Возможно, Богдан будет все отрицать, — сказал с иронией Вепрь. — Но это не должно смущать нас. Мне известны некоторые дополнительные факты. Вы будете вести протокол допроса и сможете убедиться… Я попрошу вас записывать только то, что он не будет отрицать. Ясно? И сделайте так, чтобы на последней странице осталось свободное место. Так полстранички, можно даже больше. Для подписей…

Вепрь дал приказ ввести сотенного.

В сопровождении дюжего, вооруженного автоматом и кинжалом молодца Богдан вошел в горницу — взъерошенный, гневный, со вздутыми буграми на скулах.

Овчарка подняла голову, слегка оскалила зубы.

— Слава Украине!

— Героям слава… — ответил окружной, с нескрываемым интересом глядя на сотенного.

— Друже Вепрь… — волнуясь, начал Богдан.

— Погоди, погоди… — успокаивающе поднял руку Вепрь. — Чего ты наежачился? Все выясним… Садись к столу, будем завтракать и поговорим. Только надо сдать оружие. Гора…

Богдан рывком положил руку на кобуру и побелевшими глазами уставился на окружного коменданта.

— Ну, ну… — осуждающе и в то же время благодушно произнес Вепрь. — Такой порядок у нас. Ты же знаешь…

Сотенный, не спуская глаз с окружного, медленно расстегнул ремень с висевшей на нем кобурой и, не оглянувшись, передал его стоявшему рядом вояке.

— Принесите еще одну вилку и чашку, — тоном заботливого хозяина приказал Вепрь. — Садись, Богдан. Ты ведь проголодался, я думаю? Самогона, правда, нет… Обойдемся!

Принесли вилку и чашку, чистое полотенце. Богдан одернул френч, сел за стол. Он по–прежнему был настороже, то и дело сжимал зубы и пытливо поглядывал то на Вепря, то на сидевшего со скорбным видом на скамье у окна референта пропаганды. Окружной, точно не замечая этих взглядов, подвигал к нему тарелки, подливал молока в чашку.

Ели молча. Вепрь через плечо бросал кусочки собаке, и она, щелкая зубами, ловила их на лету. Когда принялись за цыпленка, Вепрь, аппетитно посасывая косточку, сказал, как бы тяготясь необходимостью соблюдать формальность:

— Друже Могила, вы запишите наш разговор с сотенным.

Референт торопливо достал бумагу, автоматическую ручку и пристроился на краю стола. Вепрь вытер полотенцем жирные губы.

— Несколько вопросов, Богдан. Ну, конечно, ответы должны быть правдивыми, ничего утаивать нельзя.

— Я говорю только правду, друже Вепрь, — твердо сказал сотенный. — Мне скрывать нечего.

— Прекрасно. Начнем с отца. Твой отец воевал в русской царской армии, получил награду какую–то?

— Так. Получил солдатский Георгиевский крест. Снарядом оторвало три пальца на левой руке, а он пушку не бросил, стрелял,

— Сберег он тот крест? Хвалился им?

— Так, — Богдан порозовел от смущения. — Пьяный иногда хвалился. Ну, то каждый так. Память все–таки. Вы же понимаете, друже Вепрь, старый человек…

— Русские песни пел?

— Было… Тоже, когда пьяный.

— Какие песни?

— Я уже не помню… Лучинушку какую–то и про Ермака.

— А большевистские?

— Какие большевистские? — напрягся Богдан и сразу же обмяк, криво усмехнулся. — Ну, эту… «Смело, товарищи, в ногу». Было иногда…

Вепрь одобрительно кивнул головой, покосился на референта, старательно записывающего содержание «разговора».

— Добре. Вижу, ты ничего не скрываешь. Молодец! Теперь скажи, ваша семья была в России во время революции?

— Так. Мы были беженцами, сперва жили в Киевской губернии, потом в Саратовской. В 1920 году вернулись домой.

— Ты революцию помнишь?

— Нет. Я только родился тогда, в семнадцатом году.

— В России родился? В этой Саратовской губернии?

— Нет, мать в дороге родила. Где–то за Харьковом.

— Родился в России… — медленно, с нажимом произнес Вепрь, поворачиваясь к референту пропаганды. — Детство провел там же.

— Нет, друже Вепрь, — запротестовал Богдан, полагая, что его не поняли. — Мне всего три года было, когда мы из России в Польшу перебрались.

— А я разве говорю, что тебе было тринадцать? — засмеялся Вепрь. — Год, два, три или десять лет — это все равно считаются детские годы. Не взрослым же ты тогда был?

— Ну так, был еще совсем малым, — согласился Богдан и вздохнул обиженно. Не понимал он, к чему все эти тонкости, но чуял, что Вепрь спрашивает о них неспроста, а словно готовит ему какую–то западню. Ловушки Богдан не боялся, он был у своих, ему просто было обидно и немного смешно, что Вепрь как бы обнюхивает его со всех сторон. А что такого? Не один его отец, будучи хмельным, хвастался царской цацкой и пел русские песни. На Волыни бывших царских солдат тысячи. Не по своему желанию они пошли на войну… Богдан не то что успокоился, а стал более уверен в себе. Собственно, уверенность не покидала его все время с того момента, как хлопцы из эсбе разбудили его пьяного и сказали, что Вепрь срочно вызывает к себе. Испугался он только однажды, уже здесь, в хате, когда Вепрь приказал сдать оружие. Это была тягостная для Богдана минута. В голове его мелькнула мысль о близкой смерти, но он сумел взять себя в руки и не наделал глупостей. Вепрь штукарь, любит поиграть на нервах. Что они могут сделать с ним? Отстранят от командования сотней? Ну что ж, будет четовым, роевым или даже шеренговым. Не откажется. А может, пошлют в школу командиров? Это даже лучше для него, в школу командиров он давно просился.

— Скажи, друже, поляки садили твоего отца в тюрьму?

— В тюрьму? — удивился Богдан. — Нет, отец не сидел, это брата моего, старшего, Семена, посадили на два месяца.

— Подожди с братом. Сперва закончим с твоим отцом. Вспомни, может быть, поляки арестовывали его?

— Арестовать — арестовали, но в тюрьме он не сидел. Его держали двое суток при гмине, в холодной. А вышло так: наш полицай объявил, чтобы все заборы, тыны, какие выходят на улицы, были весной покрашены известью. Я не знаю, почему отец не покрасил, кажется, не достал извести. Ну, конечно, штраф… У поляков, знаете, как было. Отец штрафа не захотел платить, его сразу в холодную. Петом мать достала денег, заплатила штраф, и отца выпустили.

— Твой отец состоял в большевистской партии или в КПЗУ?

— Нет, — Богдан прижал руку к груди. — Слово чести, друже Вепрь Он неграмотным был, в политике не разбирался.

— Почему в вашем селе его называли большевиком?

— Люди его так не называли. Это полицай пан Кухарский так на него говорил. Так наш полицай всех украинцев считал большевиками. Он всегда кричал пьяный: «Тут на восточных кресах все большевики, пся крев!» Ну, а тем более наша семья вернулась из России…

— Добре, — кивнул головой Вепрь. — Теперь о старшем брате. Его за что посадили?

— Можно сказать — ни за что. Была какая–то забастовка, наши мужики в селе шумели, не хотели идти к пану на работу. А ночью хлопцы вывесили на дереве красный флаг. Кто–то на нашего Семена сказал — ему тогда лет шестнадцать было — и его забрали.

— Красный флаг… — повернув голову к Могиле, подчеркнул Вепрь.

— Тогда такая мода была — вешать красные флаги, — счел нужным объяснить Богдан. Он неприязненно поглядел на Могилу, безостановочно строчившего пером по бумаге. Богдан был крестьянином, а у крестьян веками вырабатывалось недоверие к писарям, протоколам и прочим «бумагам», от которых, как подсказывал опыт поколений, крестьянину не следовало ожидать добра.

Окружной, загадочно улыбаясь, полистал крохотную записную книжку, прочел что–то, вздохнул.

• Предыдущая
• 62/104
• Следующая