За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович - Страница 56

• Предыдущая
• 56/104
• Следующая

Во время этой тирады Хауссер ни разу не повысил голоса, но у стоявшего навытяжку Тимощука ладони становились влажными, холодными. Он прекрасно понимал, что угроза в адрес Вепря в равной степени относится и к нему.

*

Сотня вернулась в хутор. Выставили усиленные посты и завалились спать.

На следующий день утром Тарас увидел Богдана. Сотенный был небрит, глаза и щеки запали. Несмотря на полный успех операции, Богдан казался невеселым, задумчивым, ни во что не вмешивался. Вряд ли его мучило раскаяние, но наверняка он догадывался, что его самовольство так просто не пройдет и серьезной взбучки от начальства не избежать. И, конечно, для него все еще оставалось неясным, кого следует считать главным врагом Украины, хотя референт пропаганды в своей «задушевной» беседе, казалось бы, дал недвусмысленный ответ на этот вопрос… Богдан ходил по хутору, заложив руки за спину, хмуро поглядывая по сторонам, гонял желваки на скулах.

Сидоренко, наоборот, оживился, проявлял кипучую деятельность. Утром было осмотрено, вычищено и смазано все оружие, взяты на учет оставшиеся у вояк патроны. Сейчас же после завтрака начали оборудовать стрельбище. Мертвый час после обеда был отменен — занялись огневой подготовкой. Все шло быстро, организованно, без крика и обычной для «военспеца» ругани. Он поспевал всюду, отдавал толковые приказы, инструктировал четовых и роевых.

Почему так спешил старшина, к чему он готовился? Может быть, он опасался нападения гитлеровского карательного отряда, может быть, надеялся, что Богдан не остановится на разгроме эшелона и нанесет хотя бы еще один удар по оккупантам. В любом случае Сидоренко нужны были обученные бойцы. Бить гитлеровцев старшина был охоч. Тарас уже убедился в этом. Видать, имелись у Сидоренко какие–то сложные расчеты со своей совестью и он хотел хоть немного оправдаться перед самим собой.

Референта пропаганды не было видно. Следовало предположить, что огорченный Могила отбыл из хутора восвояси.

Вояки приободрились, держались лихо, воинственно. Многие щеголяли в новеньких немецких мундирах, сапогах, ремнях с портупеями. Корень отважился напялить на себя кожаную куртку с погонами лейтенанта. Куртка была велика на него, рукава пришлось подвернуть, но вид у Корня, несмотря на рваную смушковую шапку, был прямо–таки генеральский. Вечером только и разговору: кто, как и сколько убил германов. Показывали друг другу трофеи. Чего только ни увидел Тарас — кинжалы, пистолеты, бритвенные приборы, часы, зажигалки, портсигары, деньги, открытки. Можно было только подивиться, когда они успели все это нахватать. Впрочем, хвастовство трофеями прекратилось после того, как Довбня, якобы по приказу сотенного, сделал ревизию, отобрал деньги, пистолеты, часы, прихватив при этом понравившуюся ему кожаную куртку Корня, и мелочь — флакон французского одеколона, пачку носовых платков и открытки с голыми красотками.

Корень получил взамен новенький офицерский мундир, но не утешился этим, проклиная себя за то, что не сумел спрятать добычу и передать ее тайком своей жене.

— Учат, учат глупого человека, — плакался он Тарасу, — а дураку наука не впрок. Лошадей упустил, и куртка пропала…

Поздно вечером, когда уже готовились ко сну, Тараса вызвали к сотенному. Богдан был один, на столе коптил каганец, стояла начатая бутылка самогона.

— Садись, друже, — печально сказал сотенный. — Выпей со мной. Помянем Олю, сестричку…

Пришлось выпить. Богдан нарезал Тарасу хлеба и сала, сам закусывать не стал, только понюхал корочку.

— Не берет меня водка — и все! Спать не могу, болит вот тут, в груди.

— Я понимаю, Богдан…

— Нет, ты не знаешь. Ты не знаешь… Ведь как все получилось, как все сошлось! В то утро я думал Олю сюда забрать. Была бы жива. А тут — оружие, шляк бы его трафил. Нужно было Довбню послать, так нет, Поехал сам, обрадовался…

— Богдан, что казнить себя? Уже не вернешь…

— То правда — не вернешь! — Богдан покачал головой, плеснул в свою чашку самогонки. — Троих уже нет… И все от немецкой пули. Будто проклятие какое над нашей фамилией, родом. Скажи, может быть такое? Проклятие?

— Нет, конечно, — хмуро сказал Тарас. — Бабские сказки.

Сотенный влил в рот самогона.

— Э, друже, не говори. Бывает…

— Ерунда! — Тарасу стало тоскливо. Он сочувствовал горю Богдана, хотел его как–то утешить и в то же время начал досадовать на то, что сотенный ищет причины несчастий, свалившихся на его семью, совсем не там, где следовало бы.

— Двух братьев отца еще на той, царской, войне убило, — задумчиво глядя на пустую кружку, сказал Богдан. — Тоже немцы. Я знаю, меня тоже убьют.

— Ну, Богдан, зачем такое говорить? Никто ничего не знает.

— Убьют… Ты веришь в сны?

— Нет. Ни в сны, ни в гадания, ни в предсказания.

— А в то, что в библии написано?

Тарас почувствовал в голосе Богдана улыбку и промолчал.

— Ты — совет, в бога тоже не веришь. Не веришь ведь? Так? Скажи, не бойся.

— Что ты душу из меня тянешь? — шутливо взмолился хлопец.

— О–о! — обрадовался сотенный. — Я твою душу узнать хочу. В бога ты не веришь, во что ты веришь? — Он потянулся к бутылке рукой, но Тарас остановил его. — Хорошо, не буду пить. Но ты мне скажи, раскрой душу.

— Я верю в людей.

— Люди… — Богдан склонил голову набок, скептически поджал губы. — Хороша А кто воюет, убивает друг друга? Немцы ведь тоже люди и культурные, а шляк бы их трафил. Скажи?

— Немцы не все одинаковы.

— Байка! Ты видел хоть одного хорошего немца?

— Видел!

— Брешешь?.. — опешил Богдан. — Такого немца, чтобы был против своего Гитлера?

— Да. Такого, который с оружием в руках сражался против Гитлера.

Богдан долго смотрел на Тараса. Спросил тихо, настороженно:

— Где ты видел такого немца?

Тут в дверь постучали. Вошел Довбня. Четовой, увидев бутылку на столе, понимающе ухмыльнулся, но Богдан приглашать к чарке не стал, только строго, вопросительно взглянул на него. Довбня отрапортовал, что приказ выполнен, часовые выставлены и один рой в полной боевой готовности будет дежурить всю ночь. Сотенный кивком головы отпустил своего помощника. В эту минуту он казался совершенно трезвым.

— Так, — произнес Богдан, когда дверь за Довбней закрылась, — где ты видел такого немца?

— А не все равно? Видел…

— Нет, друже, ты расскажи, — уперся сотенный. Тарас изложил безобидную версию своей встречи с

Куртом Мюллером. Его рассказ был прост и правдоподобен: ходил он по селам, менял барахло на хлеб и вдруг в одном селе на гитлеровцев напали партизаны. Среди партизан оказались два немца. Они были в немецком обмундировании, с оружием, плохо говорили по–русски. Партизаны объяснили жителям села, что эти немецкие солдаты добровольно перешли на их сторону, чтобы сражаться с фашистами.

— То были немецкие коммунисты?

— Не скажу, Богдан. Чего не знаю, того не знаю… Только своими ушами слышал, как один сказал: «Гитлеру капут!»

Богдан походил, походил по комнате и остановился, глядя на Тараса.

— Не пойму я тебя, Карась…

— Почему?

— Холера, а не хлопец, — скривил лицо сотенный. — Много ты всего знаешь и чего–то не договариваешь, что–то прячешь от меня.

— Спрашивай, я скажу.

— Хорошо, спрошу. Ты помнишь, у меня ленту в пулемете заело, а ты раз–два и направил?

— Было, Богдан. Что тут плохого?

— Ничего. Только откуда ты так хорошо устройство немецкого пулемета знаешь?

— А у меня с детства интерес ко всяким железякам, — сказал Тарас и почувствовал, что краснеет — поймал–таки его Богдан. — Ну, и голова на плечах, соображаю…

— У меня тоже голова.

— Вы горячились, спешили, а я… Как говорится, со стороны виднее.

Богдан упрямо сжал губы, налил в кружку самогона.

— Выпей, друже Тарас. Только все до дна. У меня к тебе еще один вопрос есть. Серьезный.

— Может, перенесем? Не пьяным говорить о серьезном.

— Я не пьян, меня водка не берет. Выпей, выпей.

• Предыдущая
• 56/104
• Следующая