За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович - Страница 53

• Предыдущая
• 53/104
• Следующая

— Это не все! — предостерегающе поднял палец старик, — еще одно: клади в огонь только сухое, дыма меньше будет.

— Спасибо, отец.

— Так что ж мне с тобой делать?

— Может, хлеба немного дадите…

— Хлеба! То не штука, о том разговора не может быть. А что, если я тебя в сено на возу спрячу и отвезу километров так на двадцать. Все ближе… Это же ночь целую надо идти.

— Ну и подвезете меня к полиции, под самые двери… — невесело усмехнулся Колесник.

— Что ты, сынок! Такое сказал. Мне ведь, может быть, недолго осталось землю ногами топтать. Как я такой грех к концу жизни на себя возьму! Обидел ты меня.

— Простите, не хотел… Положение такое: хочешь верить, а нельзя.

— Я–то понимаю твое положение. Сейчас время такое, что каждому верить нельзя. Пойдем в хату, я тебе карточки своих сыновей покажу, может, поверишь. У меня два сына в вашей Красной Армии. Живы, нет — не знаю, а карточки припрятал, храню. Один при знамени стоит. Где–то далеко служил, писал — за Сибирью, возле самой Японии.

Кажется, можно довериться такому человеку. Повезло.

— Кто у вас в хате?

— Баба моя.

— А соседи?

— Соседей нет. Одна хата наша. Лесник я, пойдем.

Хата стояла на опушке, двор и сад были огороженные густым плетнем. Собака залаяла, старик цыкнул, запустил в нее хворостиной, и она сменила лай на недовольное рычание. Из сарая вышла дородная женщина с эмалированным ведром в руке и, увидев рядом с мужем незнакомого человека, остановилась как вкопанная.

— Чего испугалась, Татьяна Никифоровна? — насмешливо и радостно сказал хозяин. — Принимай гостя, земляк твой.

— Ой! — женщина опустила на землю ведро, всплеснула руками. — Неужели из Геническа! Родненький!

— Да ты подожди, Таня. Ты накорми человека, а потом спрашивай. Не видишь…

В хате все выяснилось. Жена лесника была «русская». Австрийский военнопленный Иван Бузик сумел покорить сердце генической рыбачки Тани Приходько, хоть и был почти на пятнадцать лет страше ее. Таня против воли родителей обвенчалась с «австриякой», а в двадцатом году уехала с ним на его родину.

Лесник, может быть, в сотый раз слушал рассказ жены, а все краснел от удовольствия, крякал, победно закручивал седеющие усы. Бравый старикан, брови были у него еще черными, чуб густой, хоть и сильно прихвачен сединой.

Пригласили к столу. Колесник, наблюдавший приготовления хозяйки, давно глотал слюну, но сесть за стол отказался:

— Не могу. Не один я…

Хозяева всполошились:

— Боже! Сколько же вас? Где они?

Минут через пять вся голодная компания сидела за столом, усиленно работая челюстями. Татьяна Никифоровна ни о чем не расспрашивала, бросалась то к шестку, на котором жарила яичницу, то в кладовую за мукой, то тащила на стол готовое, разливала в кружки молоко. Колесник дивился самому себе: казалось бы, за последние дни он забыл, что такое голод — печеной картошки, раков, яблок–дичек, грибов и ягод было вволю, так нет же, успел съесть столько, что хватило бы на семерых, а так и не насытился. Понял, если не сдержаться, можно захворать. Что могло бы быть для них более нелепым — пострадать от обжорства. И когда Татьяна Никифоровна заходилась было с блинами «по второму кругу», Колесник скомандовал себе и товарищам:

— Хватит! Встать из–за стола!

Сердечно поблагодарили хозяев и провели с ними «военный совет». Было решено принять предложение лесника и проехать двадцать километров на подводе.

Полдня беглецы спали в сарае на сене, а когда хозяин разбудил их, во дворе уже стояла пароконная тележка с плетеным кузовом, запряженная сытой гнедой лошадью.

— У нас так ездят, — сказал лесник, заметив удивленный взгляд Колесника. — Пара лошадей редко у кого. Она потянет, наша коняга, не сомневайтесь, сколько у вас там веса того осталось… Кожа да кости.

Он вручил каждому торбу с харчами и по паре постолов, сшитых (успел, видать, за то время, пока они спали) из шкуры дикого кабана. Это был неоценимый подарок, так как их жалкая обувь едва держалась на ногах.

Хозяин разложил беглецов поудобнее на дне кузова, прикрыл хорошенько сеном, а сверху поставил что–то тяжелое. Кажется, это были корзины с яблоками, потому что сквозь запах сена начал проступать аромат улежавшихся яблок.

— Ну как, хлопцы?

— Хорошо.

— Садись, Татьяна Никифоровна.

Вот как! Их повезет хозяйка. Ну что ж, пожалуй, даже лучше. Вряд ли кто заподозрит, что женщина отважилась везти бежавших из лагеря советских военнопленных.

— Счастливо.

— Спасибо, хозяин. Век будем помнить. Татьяна Никифоровна умостилась на передке.

— Вье! — И покатилась тележка по мягкой травянистой дороге.

Шикарно, лучше не придумаешь. Татьяна Никифоровна скучать не дает. Только отъехали от двора, начались расспросы и рассказы. Через сено все слышно хорошо, будто сидят рядышком и беседуют. Скажет их возница: «Тихо!» — умолкнут. Через минуту–две послышится глухой стук колес встречной подводы. «Слава Исусу!» — «Во веки слава!» — «Куда собралась, Татьяна?» — «К сыну, на внуков хочу поглядеть». — «Дед Иван здоров?» — «Здоров, что ему сделается…»

Проехала подвода — и снова рассказы Татьяны Никифоровны: какое оно море Азовское ласковое, а в бурю страшное, как осенью ловят под Геническом нагулявшую жир в Сиваше кефаль, как пригнали к ним пленных австрийцев.

— Я как увидела его в первый раз, Ваню своего, испугалась даже — худой, усы черные, как у таракана, а глаза… глаза добрые такие, печальные. У меня сразу сердце екнуло. Предчувствие все–таки у меня было. Поверите — с первого раза.

Южное солнце, соленый ветер моря, молодость, тревожная, полная страхов любовь… Не забыть этой поры Татьяне Никифоровне. Рассказывает она, и слышно, как сморкается, слезы вытирает, а то смеется радостно. Как раз перед войной собиралась поехать на родину, нашла там брата, сестер, письма и карточки от них получила. Собралась, а тут проклятая война. Наверняка так уж суждено ей, и не мечтает побывать в родных краях, одного просит у бога — вернулись бы с войны сыновья.

Так и ехали. Миновали два села. Татьяна Никифоровна перекидывалась словечком со знакомыми, довольно долю разговаривала с какой–то женщиной, угощала ее мальчика яблоками. Мимо — слышно было — проходили люди. Затем поехали дальше — и снова неторопливая беседа в пути. Сердце у Колесника нет–нет, да и начинало ныть от тревоги. Уж очень хорошо и до неправдоподобия счастливо складывалось у них все в этот день, а он не любил, когда удачи следуют одна за другой, знал, так не может продолжаться долго.

Тридцать километров провезла их Татьяна Никифоровна. Выгрузила в лесу, рассказала, какого направления должны держаться, чтобы пересечь ближайшую железную дорогу, и всхлипнула прощаясь:

— Родненькие мои,

Через два дня беглецы снова встретились с людьми.

Вышло так, что после большого ночного перехода рассвет застал их в поле. Впереди километрах в двух, как показалось Колеснику, темнел большой лес. Решили проскочить это расстояние, устроить дневку в лесу. Жали изо всех сил, прошли два обещанных Колесником километра, а лес отодвигался и отодвигался от них, ширился, захватывая половину горизонта.

Заря красила верхушки деревьев розоватым светом, когда они вскочили в лес. Оказалось, их уже заметили и ждали. Два человека… Они были в зеленых суконных шапках с козырьками (распространенный среди местных жителей головной убор), добротных куртках, сапогах. У одного на груди висел немецкий автомат, другой снял с плеча винтовку.

— Стой! Что за люди, куда идете? — по недоброму щуря глаза, спросил тот, что был вооружен автоматом. Он был молодой, белобрысый, похожий на немца.

Полицаи, партизаны — не разберешь. Для партизан, пожалуй, слишком хорошо одеты. Выговор у молодого чистый, похоже — украинец. Может, пожалеет.

— Брехать не буду, — ответил Колесник. — Пленные, пробираемся домой, к своим семьям.

— Украинец?

— Да.

— Эти тоже?

— Нет. Русский и татарин…

• Предыдущая
• 53/104
• Следующая