Не открывая лица - Далекий Николай Александрович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/45
• Следующая

— Это мы подправим… — бодро сказал низенький, сухонький дед Илько, одетый в старые, подшитые войлоком валенки и коричневую свиту. — Все произведем, как следует — Хитрый дед просительно заглянул в сердитое лицо полицая. — У вас, господин Чирва, табачку на цыгарку не найдется?

Полицай оторвал от пачки листок коричневой папиросной бумажки и высыпал на ладонь деду щепотку табаку.

— Вот это дело хорошее, — заулыбался дед Илько, скручивая цыгарку, и крикнул строго на стоящих невдалеке людей. — А ну, кто тут помоложе, лезьте в ямы, сделайте все, как следует, чтобы не яма, а зеркало было.

Один из подростков полез в яму.

— Не надо! — приказал, хмурясь, Чирва. — Сойдет и так. Копайте еще две могилы.

— Это для кого же? — Дедок, часто мигая маленькими выцветшими глазами, уставился на полицая.

— Не твое дело. Может, я тут с тобой митинги буду устраивать? Сказано — копайте.

— Я к тому, господин Чирва, — вывернулся бойкий дед, — какого размера могила… Бывает человек длинного росту.

Чирва смерил деда взглядом, нехотя усмехнулся.

— Копай на свой рост, не ошибешься. Твою чумарку хоронить будем…

Дед еще сильней замигал глазами и вдруг понял, на что намекает полицай.

— Не может того быть!

— Кто думал! — сердито вздохнул Чирва. — Случилось… Ты-то, старый хрыч, вижу, радуешься.

Дед, точно не расслышав последних слов полицая, снял шапку и набожно перекрестил седую голову.

— Царствие небесное! Хороший, душевный человек был. Вот так — живешь, живешь и не знаешь, когда тебя господь-бог к себе позовет…

Едва Чирва отъехал, дед Илько, не тая ехидной усмешки, сказал окружившим его односельчанам:

— Так что, видать по всему, для самого ихнего начальника могила заказана. Кто ожидал? А? Видно, не пошла ему на пользу моя чумарочка, сиротский подарок… Ох, грехи наши, грехи… Надо будет сходить. А как же! Пойду, погляжу, что там такое приключилось. Вы тут копайте ровнее…

И, захватив свою суковатую, обтертую до блеска палку “грушку”, дед бодро зашагал в село.

Чумарку подарил деду один из его многочисленных внуков — Ваня. Ваня рано осиротел и воспитывался у дедушки. Задолго до войны Ваня, окончив институт, поехал на зимовку, куда-то на Новую Землю. Вернулся он при больших деньгах и преподнес дедушке смушковую шапку, чумарку и сапоги. В “сиротский” подарок дед Илько наряжался редко и очень берег чумарку.

Сокуренко был чуть пониже деда Илька. Из всех вещей, награбленных полицейскими у населения, он никак не мог подобрать на свой рост верхнего одеяния. Тут начальник полиции пронюхал о существовании “сиротского подарка” и, к величайшему горю деда Илька, “реквизировал” чумарку, шапку, сапоги. С тех пор не проходило ни одного дня, чтобы дед Илько не пожелал Сокуренко короткой жизни и собачьей смерти. И, видно, попала “богу в ухо” эта дедова молитва.

На улице дед Илько нагнал Марию Бойченко, приходившуюся ему дальней родственницей. Мария тянула за собой маленькие сани.

— Куда, сваха, собралась?

— За соломой хочу съездить…

— Слышала?

— Краем уха… Может, вы больше знаете?

— Сокуренко — готов. Уже могила заказана. Вот не доберу, кто шестой. Ты скажи на милость, двое молодых хлопцев шестерых уложили!

Дед со страхом и восхищением качнул головой.

— А вы видели этих хлопцев? — спросила Мария.

— Одного. Того, что на машине привезли.

— Какой он?

— Да хлопчисько лет четырнадцати. Ну, глянешь на него и очам своим не поверишь — дытына мала.

Женщина не стала больше расспрашивать. Она шла рядом с дедом, опустив голову.

Когда Мария узнала от соседки, что гитлеровцы и полицаи задержали в лесу двух молодых хлопцев, она сразу же вспомнила ночного гостя, передавшего ей привет от мужа. Мария поняла, что одним из задержанных был, несомненно, тот, кто побывал у нее в хате и назвался “Сынком” Несколько часов Марию лихорадило от страха. Ей казалось, что полицаи уже все выведали у хлопца и идут, чтобы арестовать ее. Она представила себе, как будут ее допрашивать в школе, бить и истязать. Как бы ни отпиралась она — не поможет. Хлопец знает, где запрятаны документы Феди, полицейские откопают их. Все равно она будет молчать. Она не скажет ни слова. Ее замучат насмерть. А что же будет с детьми? Как же Федя доверился такому хлопцу и послал его на ее погибель?

Но когда Мария начала перебирать в памяти каждое слово, сказанное Сынком, тревога быстро исчезла. Какая твердость, сила и настороженность звучали в его голосе! Ведь в минуты, которые пробыл он в хате, он думал больше не о своей, а о ее судьбе. “Что бы ни случилось, помните: у вас никто не был, вы никого не видели”. Что бы ни случилось, он приказал ей молчать. Он-то знал, что случиться может всякое… Он ушел в ночную метель, в морозную тьму, ничего не страшась, ко всему готовый. Сунул руку за пазуху, где лежало что-то твердое, и — ушел… Такие не выдают.

Мария устыдилась своих страхов. Она почувствовала себя виноватой перед незнакомым, но дорогим ей хлопцем, попавшим в руки полицаев и гитлеровцев. Что скажет она о Сынке, если снова кто-либо придет от Феди? Погиб. Как погиб? Да разве сможет она спокойно сидеть в хате, когда его там мучат, пытают?

Решившись побывать у школы, Мария пошла к соседке и попросила дать ей на время санки. Она сказала, что хочет привезти соломы для топки.

Хотя зимнее солнце стояло еще высоко и день выдался на диво хороший — люди на улицах села встречались редко. В проулке показалась Оксана. Она шла навстречу Марии и деду. Поравнявшись, поздоровалась негромко, не подымая головы. Лицо у девушки было замкнутое, печальное.

— Видишь, сваха, — шепнул дед Марии. — Эта страдает. Забоялась стерва.

Они вышли к школе как раз в тот момент, когда полицаи выносили на улицу тело Васи Коваля.

— Ага, вот и сани! — обрадовался Чирва. — Подъезжай, тетка, сюда. И ты, дед, к нам заворачивай. Могилу копать не захотел — в сани тебя, чорта старого, коренником запряжем.

Убитого партизана бросили на сани. Мария с ужасом смотрела на мертвого. Он лежал на спине, почти голый до пояса, уставив в бледноголубое небо свой открытый, черный неподвижный глаз. Губы Васи были плотно и как-то страдальчески сжаты, точно он все еще чувствовал страшную боль и старался ее превозмочь.

Мария не могла решить, Сынок ли это или кто-либо другой. Да сейчас она и не старалась найти ответ на этот вопрос. Ее душили слезы тяжелого, острого горя. Кто бы он ни был, этот юный герой, — жизнь его оборвалась в самом цвету. Где-то забьется, заплачет мать, узнав… О, она, Мария, упала бы перед ним на колени и целовала бы это страшное, изуродованное лицо, бессильные руки, она обмыла бы это дорогое тело своими слезами. Но ей даже плакать нельзя…

Фельдфебель вынес кусок фанеры с проволочной петлей. На фанере крупными черными буквами было написано по-русски: “Убийца немецких солдат”. Петлю одели на шею Васе, фанеру надписью кверху положили на его грудь. На крыльцо вышел лейтенант Гросс.

— Пусть везут по всем улицам, — стараясь не смотреть в сторону убитого, сказал он по-немецки фельдфебелю. — Пусть все видят. Это будет устрашающе.

Полицейские побежали вперед, вызывая людей из хат на улицу.

Мария и притихший дед Илько тащили сани по дороге. Позади них с винтовкой и автоматом шагали два солдата.

Ракитнянские женщины, старики, дети выходили к дороге и молча смотрели на убитого. Разные чувства читала Мария в глазах своих односельчан — мучительный страх, гордую скорбь, слезливую жалость, пугливое восхищение. Но она не заметила ни одного осуждающего, черствого взгляда.

Когда полицейские уходили далеко вперед, дед Илько, неопределенно покачивая головой, комментировал события:

— Вот поглядите на него… Каков! А? Взял да и уложил шестерых… — И, оглядываясь на солдат, добавлял: — Ну, не разбойник! А? Себя ведь тоже не пожалел, загубил молодую душу…

Солдаты шли молча, в ногу. Только один из них — Курт Мюллер — внимательно поглядывал на старика и толпившихся у дороги жителей села.

• Предыдущая
• 19/45
• Следующая