Заявка на подвиг: Сказочное повествование - Арбенин Константин Юрьевич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/37
• Следующая

— Ты вату-то из носа вынь, рыцарь, — ласково сказала оруженоска. Они молча отправились домой по безлюдным средневековым улочкам. Уже возле своего замка решили еще немного прогуляться — подышать воздухом перед сном. Барон Николай, наконец, вернулся к животрепещущей теме:

— Надежно он забаррикадировался, этот Купидон. Как же нам его выкурить-то?

— Надо достать весомое рекомендательное письмо, — предложила донья Маня. — От волшебника, например, какого-нибудь. Чтоб они все испугались и допустили тебя к самому. Тогда бы ты его вызвал на дуэль, а уж от вызова-то он не сможет отказаться, все ж таки рыцарь. Не пришлет же он вместо себя адвоката?

— Знаешь, я не удивлюсь, если пришлет.

— У тебя есть знакомые волшебники?

Рыцарь задумался.

— Волшебников — нет, а вот одного отшельника знаю. Он, пожалуй, не хуже волшебника в некоторых вещах соображает.

— Кто такой?

— Кентавр Сандалетов, магистр средневековых наук, преподавал у нас в училище рыцарское дело. Его все рыцари знают, и он всех знает, — несколько рыцарских поколений у него учились. Стало быть, и Дон Капитон в курсе.

— А где он живет? Пошли к нему прямо сейчас.

— Он в городской темнице сидит, на самом верхнем этаже, с балконом. Вон, смотри, — и он показал на едва подсвеченный силуэт самой высокой башни в районе.

— За что же это его посадили? — удивилась оруженоска.

— Его не сажали, он сам сел, добровольно. Он ленивый отшельник, в тюрьме сидит на всем готовеньком: еда, койка, баня, ветеринар. Не знаю вот только, как к нему попасть.

— Элементарно, рыцарь, — сказала на это донья Маня. — В городской темнице работает отец одного моего двоечника, — думаю, он мне не откажет. Пойдем, время еще детское.

— Время, может, и детское, — решительно возразил барон Николай, — но я рыцарь взрослый и хочу спать. Меня, знаешь, как сильно пнули, — надо бы хоть пятак к копчику приложить. Завтра с утра пойдем.

Кентавр Антиох Сандалетов, магистр рыцарских наук, отправляясь на новое место жительства, пожертвовал все свое движущееся и не движущиеся имущество муниципальному хозяйству, с собой же взял только носовой платок, стеклянную баночку с раствором для сотворения мыльных пузырей да три чемодана альбомов с фотографиями своих выпускников. Затворнику выделили одиночную камеру с балконом на самой верхушке тюремного донжона, откуда был виден весь Анахронезм — так сказать, Анахронезм в разрезе. Как добровольно заключенному кентавру многое разрешалось (городские власти не были заинтересованы в его возвращении), в том числе и внеплановые свидания прямо в камере, однако до сих пор никто ему свиданий в тюрьме не назначал. Поэтому, когда тюремщик Паша доложил о приходе гостей, кентавр изо всех своих лошадиных сил попытался не выказать к этому интереса.

Тюремщик впустил в камеру барона Николая и донью Маню.

— Здравствуйте, магистр, — поклонился рыцарь. — Вы меня помните?

Заключенный стоял посреди просторного балкона и, дуя в специальную рамку, выпускал на волю мыльные пузыри разнообразных размеров и оттенков. На верхнюю человеческую часть его тела была надета темно-синяя тюремная роба с большим карманом на боку, голова кентавра была почти лысая. Услышав приветствие, магистр Сандалетов небрежно посмотрел на рыцаря и, повернувшись спиной, продолжил свое легкомысленное занятие.

— Я барон Николай, вы преподавали у нас рыцарское дело, лет двадцать пять тому назад… В тридцатом РыцПТУ — не помните?

— Короче, — сказал Сандалетов, не разворачиваясь (и рыцаря, и оруженоску он наблюдал в мыльных пузырях, как в зеркалах заднего вида). — Что вам надо?

— У нас к вам очень важное дело, — начал барон Николай.

— Я не занимаюсь делами, — разочарованно отозвался магистр, — тем более, очень важными. Я не для этого удалился от людей. Единственное дело, которое для меня важно — эти мои мыльные пузыри. Все остальное — тщета и глупость.

— Вы мизантроп? — спросила донья Маня.

— Наоборот. Я очень люблю людей и поэтому совершенно не могу среди них жить. У меня разрывается сердце, когда я вижу, как они все глубже и глубже погрязают в собственной глупости. То ли дело пузыри — вершина творения! Они легче воздуха и устремлены только вверх.

— Но пузыри недолговечны.

— А, по-вашему, люди долговечны? Их век не многим более велик, чем век этих прекрасных шаров. Все относительно. Кстати, — он вдруг оживился, — я сам разработал рецепты некоторых пузырей и, если вам интересно, могу поделиться кое-какими тонкостями приготовления исходных растворов.

Пока гости не успели выказать возражений, кентавр, цокая, подошел к столику, на котором у него находилась алхимическая мини-лаборатория.

— Вот, смотрите, — изящным жестом он обвел склянки, пробирки и реторты, принялся перебирать колбы и поочередно размахивать ими перед рыцарем и оруженоской. — Это особо крупные пузыри. А это наоборот — женский бисер, карликовый сорт. Это сорт жемчужный, шары такого сорта переливаются на свету перламутром, могут быть глянцевыми, а могут матовыми. Глянцевые чуть дороже. Это сорт «витамины», они похоже на разноцветные драже. А два дня назад я наконец-то получил раствор для особо прочных пузырей. Они не лопаются даже от прикосновения мужских рук и могут существовать до трех суток. Представляете?

— Поздравляю, — сказал барон Николай. — Очень рад за вас.

— Вот посмотрите.

И отшельник продемонстрировал свое искусство: ловко раздул пузырь величиной с шаровую молнию, отпустил его, и тот, повиснув в воздухе, долго болтался на одном месте, как медуза в аквариуме. Когда кентавр говорил о пузырях, движения его становились бодрее, осмысленнее, в голосе появлялась теплота, в движениях — проворность.

— Видите, он не улетает и не лопается, — азартно рассказывал он, тыкая пальцем в пузырь. — Какая упругость, какое невозмутимое спокойствие! Согласитесь, что он великолепен?

— Красиво, — согласился барон Николай без воодушевления.

— И все-таки, — сказала донья Маня, — мне кажется, что это не та красота, которая может спасти мир.

— Красота едина, — возразил мастер Сандалетов, мгновенно сдувшись, — она не может быть та или не та. А что касаемо мира, то я вообще не понимаю, зачем его надо спасать. Спасать мир — значит, спасать всю ту глупость, которая в нем расплодилась и расцвела махровым погибельным грибком. Его, горемычного, не спасать надо, ему надо дать достойно умереть, и чем раньше, тем лучше. Пока его забористая молодецкая тупость не превратилась в полный старческий маразм. Пока он не сдох под каким-нибудь космическим забором, этот ваш мир.

— Красиво сказано, — вздохнул барон Николай, — концептуально.

— Да уж, — кивнула донья Маня, но тон ее не обещал ничего хорошего: она, похоже, этой концепции не разделяла. — Красота! Ты, я гляжу, привел меня к настоящему мудрецу. К такому круглому мудрецу, который все свою мудрость выдул в пузыри и пустил по ветру.

— Это она про меня? — спросил остолбеневший кентавр у рыцаря. — Смелая женщина.

— Оруженоска моя, — глуповато улыбнулся барон Николай.

И в этот момент барон Николай понял, что он зря пришел сюда с доньей Маней, — надо было одному идти.

— Как же вы можете так себя вести? — оруженоска уже впрямую набросилась на кентавра. — Вы мудрец, вы философ, вы выше всей человеческой глупости! Но разве мудрость в том, чтобы уличать других в глупости? Разве стоит достигать высот духа для того лишь, чтобы смотреть на всех сверху вниз?

— Ошибаетесь, — капризно буркнул магистр, — я вообще не смотрю вниз, я боюсь высоты. Я смотрю только вверх, на небо — туда, куда улетают мои пузыри. Там не страшно.

— Не могли бы вы все же на некоторое время опустить свой взор на землю и помочь нам? — примирительно попросил барон Николай. — Поверьте, дело действительно очень важное.

— Важное для кого? — уточнил Сандалетов, поглядывая на донью Маню и смекая, что уже вряд ли удастся отвязаться от непрошеных гостей. — Только не говорите мне, что это важно для человечества, иначе мы с вами точно не сговоримся. Я люблю людей, но человечество — терпеть не могу.

• Предыдущая
• 8/37
• Следующая