Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь - Чуковский Корней Иванович - Страница 51

• Предыдущая
• 51/153
• Следующая

— Мама, просыпайся: жалко девочку.

Двухлетней Кате очень понравилась картинка, изображавшая козликов на зеленой лужайке. Она стала тянуть маму за руку:

— Пойдем туда в картинку, к козликам!

Наташа принесла в детский сад корейскую сказку «Ласточка».

В книге есть картинка: к птичьему гнезду подбирается злая змея.

Увидев картинку, приятель Наташи, пятилетний Валерка, набросился на змею с кулаками.

— Не бей! — закричала Наташа. — Я уже побила ее дома.

На картинке нарисован бегемот, бегущий за мишкой. Трехлетняя Саша прикрыла медведя ладонью, чтобы бегемот его не догнал.

Глядя на лысого:

— Почему у тебя так много лица?

Увидел в Зоопарке полосатую зебру:

— Лошадь в тельняшке.

Сережа Сосинский с философским уклоном ума:

— Когда я сплю, мне кажется, что меня нигде нет: ни в одной постели, ни даже в комнате. Где я тогда, мама?

— Мама, а можно спать назад?

— Как — назад?

— Утром уснуть и проснуться вчера вечером?

Сын учителя, пятилетний Валерий:

— Пушкин сейчас живет?

— Нет.

— А Толстой?

— Нет.

— А живые писатели бывают?

— Бывают.

— А их кто-нибудь видел?

Это напомнило мне один эпизод, приключившийся лет тридцать назад. Меня знакомят с пятилетней Ириной.

— Это, Ирочка, писатель Чуковский.

Та спрятала руки за спину и засмеялась, как человек, хорошо понимающий шутку.

— Чуковский давно умер.

Когда же меня пригласили к столу, она окончательно уличила меня в самозванстве:

— Ага! Разве писатели кушают?

В автобусе мальчик четырех лет сидит на руках у отца. Входит женщина. Мальчик, желая быть вежливым, вскакивает с отцовских колен:

— Садитесь, пожалуйста!

В заключение — несколько примеров того, как своеобразно отражаются в детских умах количественные отношения вещей.

Математический спор двух четырехлетних соперников:

— Я на четвереньках умею.

— А я на пятереньках.

— А я на шестереньках.

— А я на семереньках.

— А я…

К счастью, дальше семи они не умели считать. Дошли бы до тысячеренек.

Кот стоит на четвереньках,

А Наташа на двуеньках.

Трехлетняя Анка.

— А я двумями ногами могу прыгать!

У Эрны и Таты три чашки. Разделить их поровну никак невозможно. Та, кому во время игры достается одна чашка, страдает от зависти, плачет, а та, у кого их две, важничает и дразнит страдалицу.

Вдруг Эрну перед игрой осеняет:

— Давай разобьем одну чашку!

Тата обрадована:

— Давай разобьем!

Это первая математическая задача, которую довелось им решать, и они блистательно решили ее, так как после уничтожения чашки получили возможность играть по-товарищески, не причиняя друг другу обид.

Леве было пять лет, и он ужасно боялся вернуться в четыре (чем ему однажды пригрозили).

— Одна рука холодная, а третья горячая.

Мать Леонида Андреева рассказывала мне, что, когда ему было три года, он однажды, ворочаясь в постели, пожаловался:

— Я — на один бок, я — на другой бок, я — на третий бок, я — на четвертый бок, я — на пятый бок — все никак не могу заснуть.

— Сколько тебе лет?

— Скоро восемь, а пока три.

Известным психологом А.В.Запорожцем были опубликованы наблюдения О.М.Концевой над отношением дошкольников к арифметическим задачам.

«Оказывается, — пишет ученый, — малышей чрезвычайно занимает жизненное содержание задачи, в то время как собственно математические моменты отодвигаются на задний план.

Ребенку говорят: „Мама съела 4 конфеты, а своему сыну дала 2, сколько они съели вместе?“ Малыш не решает этой задачи, так как его волнует описанная в ней несправедливость. Он говорит:

— А почему она Мише так мало дала?

Воспринимая текст задачи, ребенок прежде всего видит в нем описание некоторых реальных событий, в котором собственно числовые данные имеют вспомогательное значение».[74]

О подобном же случае сообщает мне из поселка Холбон Читинской области т. Иванов:

«Я предложил своему трехлетнему племяннику такую задачу:

— Папа купил одну конфетку, и мама — одну конфетку…

Но я не успел закончить, потому что мальчишка спросил:

— А где они?»

Пятилетний Алик только что научился считать до десятка. Поднимаясь по лестнице на седьмой этаж, он с уверенностью считает ступени, и ему чудится, что в произносимых им числах есть некая магия, так как, по его мнению, количество ступеней зависит от цифры, которую он назовет.

— Вот, — говорит он, — если бы считали не 1, 2, 3, 4, 5, а 1, 3, 5, 10, было бы легче дойти. Было бы меньше ступенек.

Число кажется ему такой же реальностью, как и вещь, отмечаемая числом. Этот фетишизм цифр сродни детскому фетишизму рисунков и слов.

Таков же фетишизм детей в отношении к календарю и к часам.

Таня взяла календарь и старательно отрывает листок за листком:

— Хочу сделать Первое мая… Тогда мы пойдем на демонстрацию.

Мама сказала пятилетнему Леве, что вернется домой, когда вот эта стрелка будет здесь (и показала на стенных часах). Лева остался один. Ждал, ждал — не выдержал, взобрался на стул и перевел стрелку, — в твердой уверенности, что тем самым ускоряет возвращение мамы.

Вообще последовательность чисел представляется ребенку чем-то таким, что вполне зависит от его — человеческой — воли.

— Я хочу жениться на Володе, — говорит маме четырехлетняя Лена.

— Но ведь ты на целый год его старше.

— Ну так что! Мы пропустим один день моего рождения и сравняемся.

Это было в Алупке в 1929 году. Больные ребята изнемогали от зноя. Они шумели и хныкали. Какая-то растяпистая женщина кудахтала над ними по-куриному, но не могла их унять.

Я пришел издалека и, чтобы обрадовать их, начал читать им «Мюнхаузена».

Через две минуты они уже ржали от счастья.

Слушая их блаженное ржание, я впервые по-настоящему понял, какое аппетитное лакомство для девятилетних людей эта веселая книга и насколько тусклее была бы детская жизнь, если бы этой книги не существовало на свете.

С чувством нежнейшей благодарности к автору я читал, под взрывчатый хохот ребят, и про топор, залетевший на луну, и про путешествие верхом на ядре, и про отрезанные лошадиные ноги, которые паслись на лугу, и, когда я на минуту останавливался, ребята кричали: «Дальше!»

Но вот подбегает ко мне эта женщина, и на лице у нее красные пятна:

— Что вы! Что вы!.. Да мы никогда, ни за что!..

И хватает у меня из рук мою бедную книгу, и глядит на нее, как на жабу, и двумя пальцами уносит куда-то, а больные дети ревут от обиды, а я иду растерянно за женщиной, и руки у меня почему-то дрожат.

Тут возникает какой-то молодой в тюбетейке, и оба говорят со мною так, будто я пойманный вор:

— Какое вы имеете право читать эту дрянь нашим детям?

И объясняют мне учительным тоном, что в книге для советских ребят должны быть не фантазии, не сказки, а самые подлинные реальные факты.

— Но позвольте, — пробую я возразить. — Ведь именно при помощи своих фантазий и сказок эта книга утверждает ребят в реализме. Самый хохот, с которым встречают они каждую авантюру Мюнхаузена, свидетельствует, что его ложь им ясна. Они именно потому и хохочут, что всякий раз противопоставляют его измышлениям реальность. Тут их боевой поединок с Мюнхаузеном, поединок, из которого они неизменно выходят каждый раз победителями. Это-то и радует их больше всего. Это повышает их самооценку. «Ага, ты хотел нас надуть, не на таковских напал!» Тут спор, тут борьба, тут полемика, и их оружие в этой борьбе — реализм. Пойдите спросите ребят, поверили ли они хоть единому слову Мюнхаузена, — они прыснут вам прямо в лицо. И вы оскорбляете их своей дикой боязнью, как бы их не одурачили небылицы Мюнхаузена! Это ли не издевательство над девятилетним гражданином Советской страны — считать его таким беспросветным глупцом, который способен поверить, что топоры взлетают на луну!

• Предыдущая
• 51/153
• Следующая