Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь - Чуковский Корней Иванович - Страница 48
- Предыдущая
- 48/153
- Следующая
Еще характернее письмо, полученное Агнией Львовной Барто от некиих юных супругов:
«…С какого возраста давать детям Пушкина? И когда давать им читать Маяковского?»
Можно было подумать, что речь идет о подростке или, по крайней мере, о школьнике пятого класса, и лишь в самых последних строках обнаружилось, что родители сильно поспешили со своими вопросами, так как в ту пору их сыну было всего лишь… четыре месяца!
Подобных писем становится все больше. И каждое из них продиктовано таким уважением к ребенку, какого не было и быть не могло в прежней, ветхозаветной России.
Как пренебрежительно относились в былое время к периоду раннего детства, можно видеть из следующей типической фразы в «Записках актера Щепкина»:
«Тут промелькнуло мое детство, весьма неинтересное (?!), как и детство всякого (?!) ребенка».[72]
Чтобы продемонстрировать возможно нагляднее всю огромную разницу между старым и новым отношением к ребенку, приведу два письма, полученные мною в разное время.
Первое написано больше полувека назад (в 1909 году) какой-то разгневанной барыней, прочитавшей в одной из тогдашних газет мои ранние заметки о языке малышей.
«Что касается детского языка, — писала она, — то советую вам почитать Библию; там вы узнаете, как три тысячи лет тому назад премудрый Соломон доказал, что детского языка нет. А я, как мать многих детей, могу вам доказать, что дети, по недостатку развития своих внешних чувств и своего ума, умеют только картавить, то есть коверкать недослышанные слова взрослых, например, „шикана“ — картошка, „обдядя“ — губка, „панфуй“ футляр и т. д.».
Сбоку приписка:
«Вы забыли, что яйца курицу не учат».
В одной этой строке — древнее, тысячелетнее, рабье неуважение к ребенку.
К письму прилагалось такое обращение в редакцию:
«Ваши читатели, конечно, не иначе могут смотреть на статью некоего Чуковского „О детском языке“, как на рождественскую шутку. Но всяким шуткам есть предел… Конец вашей газеты недалек, если она не перестанет брать сотрудников с одиннадцатой версты (то есть из сумасшедшего дома. — К.Ч.)».
Исследовать детскую речь многие считали в то время безумием. Заявить о своем уважении к ребенку значило навлечь на себя неуважение «публики».
Но вот письмо, полученное мною в 30-х годах от одного деревенского школьника:
«Товарищ Чуковский! Я решил завести дневник и записывать речь маленьких людей, будущих строителей социализма. Прошу сообщить мне, как лучше урегулировать это дело. Жду с нетерпением вашего совета. Привет.
Письмо суховатое. Деловое письмо. Насчет того, что детская речь представляет собою большую социальную ценность, у Степана Родионова нет ни малейших сомнений. Для него это дело решенное. Уважение к психической жизни ребенка вошло в его плоть и кровь.
Он спрашивает лишь о методике этой трудной работы, которую берет на себя добровольно, без всяких сентиментальных ужимок, просто как общественную нагрузку. А нагрузок у него не так уж мало. Во втором письме он сообщает:
«Сельсовет назначил меня культармейцем. Сейчас я обязан к перевыборам в Советы ликвидировать неграмотность и малограмотность [взрослых людей]».
Он по самому своему существу — просветитель. Тревога о детях, забота об их приобщении к культуре — для него естественное чувство.
В прежнее время нам, литераторам, писали о детях главным образом лишь матери да бабки, а теперь заурядными становятся письма на эту же тему от девушек, холостяков и подростков, то есть от таких категорий людей, которые прежде считались наиболее равнодушными к детскому быту. Теперь любовь к детям из узко материнского чувства стала массовой, всенародной, разлилась по миллионам сердец.
Вот еще письмо — одно из тех, которые я теперь получаю десятками:
«Я студент ленинградского втуза, не педагог, не отец семейства, и, следовательно, принципиально я далек от мира детей, но…»
Дальше следует обычное признание (очень сдержанное и зачастую застенчивое) в неискоренимом пристрастии именно к «миру детей».
«Я через полтора месяца кончаю десятый класс саратовской школы, - пишет школьница Наташа Николюкина. — Братьев и сестер у меня не было и нет, но…»
Следует такое же признание.
И вот письмо московской студентки:
«Я страшно люблю детей — и умных, и глупых, и красивых, и некрасивых, — и во мне вызывают умиление и восторг все их слова и поступки. Хотела бы я знать детей, понимать их, а любить их мне учиться не надо. Я бы очень хотела стать хорошим детским врачом, который сумел бы мягко, чутко и внимательно относиться к своим маленьким пациентам».
Это новое чувство с большой глубиной и силой выразилось в советской художественной литературе. Маленький ребенок стал излюбленным героем таких писателей, как Аркадий Гайдар, Борис Житков, Вера Панова, Л.Пантелеев, Василий Смирнов и другие.
Особенно показательна для наступившей эпохи ребенка книга Веры Пановой «Сережа», вышедшая в 1956 году. Кто из прежних писателей, и великих и малых, решился бы посвятить целую повесть — не рассказ, не очерк, а именно повесть изображению чувств и мыслей самого обыкновенного малолетнего мальчика, и притом сделать его центральной фигурой? Этого в нашей литературе еще никогда не бывало. Это стало возможным лишь нынче, при том страстном интересе к ребенку, которым в последнее время охвачены в нашей стране широчайшие слои населения.
Так как я не меньше полувека пристально наблюдаю детей и всю жизнь нахожусь в постоянном общении с ними, я считаю себя вправе засвидетельствовать на основании очень долгого опыта, что детская психология изображается в этой повести правдиво и верно, с непревзойденною точностью. Пятилетние, шестилетние советские дети думают, чувствуют, играют, ненавидят и любят именно так, как это изображает Панова. Наблюдения над сотнями наших дошкольников, приведенные мною на предыдущих страницах, полностью подтверждают все то, что сообщается в «историях из жизни» Сережи.
Особенно зорко подмечены талантливым автором этих «историй» неустанные усилия детского мозга, направленные к овладению знаниями, необходимыми для ориентации в окружающем мире. Автор чрезвычайно наглядно показывает, как велика та страстная пытливость, с которой каждый нормальный ребенок стремится к немедленному решению всевозможных вопросов, ежечасно встающих перед его неугомонным умом, — в том числе вопросов о рождении, жизни и смерти.
Достаточно хоть бегло ознакомиться с приведенными мною материалами, чтобы прийти к убеждению, что именно эти вопросы неизбежно встают перед каждым ребенком уже с трехлетнего, четырехлетнего возраста (см. в настоящей книге стр. 451–493).
Но получилась очень странная вещь: вместо того чтобы обрадоваться замечательной книге Пановой, нашлись критики, которые по непонятной причине встретили ее вопиюще несправедливыми, мелочными придирками, словно задались специальною целью во что бы то ни стало отнять у новейшей советской литературы одно из лучших ее достижений.[73]
VIII. СЛЕЗЫ И ХИТРОСТИ
На одной из предыдущих страниц я приводил заявление Нюры:
— Я плачу не тебе, а тете Симе!
Нюра точно выразила отношение многих здоровых трехлетних детей к социальной ценности слез.
Ребенок от двух до пяти нередко плачет «кому-нибудь» — с заранее поставленной целью. И отлично управляет своим плачем.
Мать не позволила трехлетнему Коте кидать мячиком в люстру. Он начал бурно и громко реветь, сидя на полу среди комнаты. Мать спряталась за ширму. Он подумал, что она ушла, вытер лицо кулаками, оглянулся и сказал:
72
Записки актера Щепкина, М. 1933, стр. 33.
73
Рецензия появилась в «Учительской газете». Протесты см. в «Новом мире», 1956, № 1, стр. 229 и в журнале «Семья и школа», 1956, № 2, стр. 30 (статьи Н.Атарова и О.Грудцовой).
- Предыдущая
- 48/153
- Следующая
