Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь - Чуковский Корней Иванович - Страница 43
- Предыдущая
- 43/153
- Следующая
— Не надо! Не надо!
То же самое случилось, когда я рассказывала ей сказку „Теремок“, которая кончается тем, что медведь раздавил всех зверей.
В дальнейшем я уже все сказки заканчивала хорошим исходом».
О таком же случае сообщает и писатель Л.Пантелеев. Когда его дочери Машеньке было без малого полтора года, он попытался прочитать ей известный стишок (переведенный с английского):
Машенька так сильно «переживала» первые три строки этого стихотворения («Бедная девочка, ножка босая, голенькая»), что отец не решился прочитать последнюю строку — о жестокости мельника.
«И вот, — пишет он в своем дневнике, — вместо „мельницы“ я бормочу нечто благополучное — что-то вроде:
Эта жажда радостного исхода всех человеческих дел и поступков проявляется у ребенка с особенной силон именно во время слушания сказок.
Если ребенку читают ту сказку, где выступает добрый, неустрашимый, благородный герой, который сражается со злыми врагами, ребенок непременно отождествляет с этим героем себя.
Всей душой сопереживая с ним каждую ситуацию сказки, он чувствует себя борцом за правду и страстно жаждет, чтобы борьба, которую ведет благородный герой, завершилась победой над коварством и злобой. Здесь великое гуманизирующее значение сказки: всякую, даже временную неудачу героя ребенок всегда переживает как свою, и таким образом сказка приучает его принимать к сердцу чужие печали и радости.
VI. ДЕТИ О СМЕРТИ
Восьмилетний октябренок сказал:
— Аня, я десять раз смотрел «Чапаева», и все он утопает. Может быть, пойти с папой?
Ему хочется думать, что гибель Чапаева — киноошибка и что эту грустную киноошибку он может исправить, добившись, чтобы Чапаев остался в живых. В понимании ребенка счастье — это норма бытия, и оттого трагический конец фильма о любимом герое показался ему противоестественным.
Тем персонажам, которые милы ребенку, все на свете должно удаваться, и никоим образом нельзя допускать, чтобы они умирали, так как, повторяю, с ними он чаще всего отождествляет себя.
Замечательны в этом отношении поправки, которые в разное время внесли два трехлетних мальчугуна в рассказанную им «Красную Шапочку».
Один из них, Андрейка, тотчас же нарисовал иллюстрацию к сказке в виде какой-то бесформенной глыбы и объяснил окружающим:
— Это камень, за ним спряталась бабушка. Волк не нашел ее и не съел.
Второй мальчуган, Никита (по-домашнему — Китя), обеспечил себе такую же уверенность в полном благополучии мира, выбросив из сказки все то, что казалось ему грустным и пугающим. Правда, сказка вышла чересчур уж короткая, но зато вполне утешительная. Китя рассказал ее так:
— Жила-была девочка-шапочка и пошла и открыла дверь. Все. Я больше не знаю!
— А волк?
— А волка не надо. Я его боюсь.
«Волка не надо!» Спрашивается: может ли такой оптимист, не приемлющий ни малейших упоминаний о страхах и горестях жизни, ввести в свое сознание трагическую мысль о смерти — чьей бы то ни было, но говоря уже о собственной?
Если вы вздумаете рассказать ребенку всю правду о смерти, он, из вечного детского стремления к счастью, немедленно примет все меры, чтобы заменить эту правду соответственным мифом.
Вася Катанян, четырех лет, недоверчиво спросил свою мать:
— Мама, все люди умирают?
— Да.
— А мы?
— Мы тоже умрем.
— Это неправда. Скажи, что ты шутишь.
Он плакал так энергично и жалостно, что мать, испугавшись, стала уверять его, что она пошутила.
Он успокоился сразу:
— Конечно, пошутила. Я же знал. Сначала мы будем старенькие, а потом опять станем молоденькими.
Таким образом, он почти насильно вернул себе необходимый ему оптимизм.
А.Шаров в своей интересной статье «Языки окружающего мира» приводит следующий рассказ педагога о трехлетнем Коле:
— Когда мы первый раз выезжали на дачу и воспитательница повела малышовую группу на прогулку, Коля шел позади. Потом вдруг остановился и склонился к траве. Воспитательница подошла и поторопила: «Идем, идем!» Он показал на мертвую синичку и спросил.
— Почему она не летит?
— Птица дохлая, — сказала воспитательница и прикрикнула: — Да иди же ты!
Всю прогулку мальчик был молчалив, задумчив. Утром проснулся раньше всех. Босиком побежал к опушке леса. Синички там не оказалось. Он бегом вернулся и, дождавшись воспитательницы, задыхающимся, немыслимо счастливым голосом воскликнул:
— Тетя Маша! Все-таки она улетела!..
Мальчик так и не принял смерти. Так и утвердил вечность жизни.[67]
Вспоминается Егорушка из чеховской «Степи»:
«Вообразил он мертвыми мамашу, о. Христофора, графиню Драницкую, Соломона. Но, как он ни старался вообразить себя самого в темной могиле, вдали от дома, брошенным, беспомощным и мертвым, это не удавалось ему: лично для себя он не допускал возможности умереть и чувствовал, что никогда не умрет…» (гл. VI).
Оптимизм нужен ребенку, как воздух. Казалось бы, мысли о смерти должны нанести этому оптимизму сильнейший удар. Но, как мы только что видели, ребенок чудесно забронирован от подобных скорбей. В его душевном арсенале есть достаточно средств для защиты необходимого ему оптимизма. Едва только, на исходе четвертого года, ребенок убеждается в неотвратимости смерти для всего существующего, он торопится тотчас же уверить себя, что сам он вовеки пребудет бессмертен.
В автобусе круглоглазый мальчишка лет четырех с половиною глядит на похоронную процессию и говорит с удовольствием:
— Все умрут, а я останусь.
Великолепно выражена эта детская жажда бессмертия в той же повести Веры Пановой «Сережа»:
«— Мы, что ли, все умрем? [- спросил у взрослых шестилетний малыш.]
Они смутились так, будто он спросил что-то неприличное. А он смотрел и ждал ответа.
Коростелев ответил:
— Нет. Мы не умрем. Тетя Тося как себе хочет, а мы не умрем, и, в частности, ты, я тебе гарантирую.
— Никогда не умру? — спросил Сережа.
— Никогда! — твердо и торжественно пообещал Коростелев.
И Сереже сразу стало легко и прекрасна. От счастья он покраснел покраснел пунцово — и стал смеяться. Он вдруг ощутил нестерпимую жажду: ведь ему еще когда хотелось пить, а он забыл. И он выпил много воды, пил и стонал, наслаждаясь. Ни малейшего сомнения не было у него в том, что Коростелев сказал правду: как бы он жил, зная, что умрет? И мог ли не поверить тому, кто сказал: ты не умрешь!»
— Мама, — говорит четырехлетняя Анка, — все люди умрут. Так должен же будет кто-нибудь вазочку (урну) последнего человека на место поставить. Пусть это буду я, ладно?
Замечательны те многообразные и хитроумные способы, при помощи которых ребенок отгоняет от себя мысль о смерти.
Самообслуживание оптимизмом — могучий закон детской жизни.
Таточка Харитон услыхала от няни песню:
И стала петь ее так:
Няня говорит:
— Ты неверно поешь. Нужно петь: «Где могилка моя».
— Я так и пою: «Где могилка твоя».[68]
Бабушка умерла. Ее сейчас закопают. Но трехлетняя Нина не слишком-то предается печали:
— Ничего! Она из этой ямки переляжет в другую, полежит-полежит и выздоровеет!
67
«Новый мир», 1964, № 4, стр. 143.
68
Возможно, Таточкин вариант этого двустишия был связан также и с тем обстоятельством, что маленькие дети еще не тверды в правильном применении слов «я» и «ты» (см. рассказ Л.Пантелеева «Буква „ты“»).
- Предыдущая
- 43/153
- Следующая