Воспоминания склеротика (СИ) - Смирнов Борис Александрович - Страница 2

      Но, попробую начать с начала, а точнее с тех дней, которые я помню сам или о которых слышал из уст старших.

     Моя мама уверяла меня и призывала в свидетели всех родственников, что я родился в рубашке. Более того, она даже, правда очень давно, показывала мне высохший, как кожа мумии, какой-то не понятной формы клубок, в котором трудно было узнать что-либо, хотя бы отдалено напоминающее рубашку. Но поскольку мама для меня была, во всяком случае, в детстве, авторитетом, я был совершенно уверен, что это правда. Однако, со  временем сомнения одолевали меня всё чаще и чаще. А когда чёрт ударил мне в голову сесть за эти воспоминания, то они (сомнения) исчезли. Я понял, что за рубашку приняли какое-то  другое кожное образование, которое делает человека вовсе не счастливым, а, скорее, понятливым и терпеливым, ну уж, а ленивым это точно. Мама мне часто повторяла: «лень родилась раньше тебя», вот видимо её-то и приняли за рубашечку, а мама, не разобравшись, хранила этот сморщенный комок до самой войны.

     Но возможно, пока мама его берегла, и было у меня то самое счастье, которое обещает народная молва родившимся в рубашке. Ведь действительно  первые довоенные годы были радостными и безмятежными, особенно младенческие.

     Я помню это удивительное детское чувство радости существования. Нет ничего прекраснее, в южный летний день лежать на влажной морской гальке и с закрытыми глазами «смотреть» на солнце. Разноцветные облака и круги, похожие на мыльные пузырьки, расплываются во все стороны и с равномерностью движения морской волны вновь собираются в самом центре. Ты теряешь чувство времени. Перед тобой вечность и покой, радость жизни и уверенность в её нескончаемости. Ощущение безмятежного счастья проникает так глубоко, что остается и после того, как, вернувшись домой, ты снова окунаешься в дела повседневной детской жизни.

       Поскольку моя мама была старшей дочерью в многодетной семье, то и я в своем поколении был первенцем и пользовался любовью моих многочисленных родных и двоюродных теток и дядей. Я им платил взаимностью. В семье ходил рассказ о том, как, однажды, все собрались в театр и не знали, как поступить с заболевшей младшей маминой сестрой, моей любимой тетей, решая кому быть дома сиделкой. Я, тогда ещё трехлетний благородный рыцарь, решительно заявил, что  остаюсь с ней  и буду её охранять и делать всё, что нужно. Этот рыцарский жест был результатом воспитания моего отца, выросшего в довольно зажиточной семье. Точнее даже было бы сказать так: это его мама была из богатой семьи. Моя бабушка, Лидия Борисовна, воспитывалась, как и полагалось в их кругу, гувернерами и гувернантками. Она играла на фортепиано, в совершенстве владела французским языком, читала на нем книги и разговаривала с внучкой, моей двоюродной сестрой, которая освоила этот язык не хуже бабушки. Бабушка мне показывала свои старые фотографии, где была снята в прекрасных бальных платьях, и шелковые программки благотворительных спектаклей с её участием.

      Внешний этикет и правила хорошего тона в нашем доме под влиянием отца соблюдались очень строго. Стол сервировался всегда как на праздник, независимо от того, были гости или нет, и не взирая на количество и качество блюд. Хрустальные подставки под вилки, ножи и ложки. Серебряные кольца для крахмальных салфеток. Обязательное наличие разных спиртных и безалкогольных напитков. Отец, это, вероятно, было у него в крови, всегда вставал, если к нему подходила женщина, я уже не говорю о том, чтобы пропустить даму вперед или уступить ей место. Меня, естественно, всему этому специально учить не надо было, так как я подражал папе.

      Усилия по моёму воспитанию родители, можно сказать, поделили поровну. Всё что касалось питания, докторов, рыбьего жира и мокрого полотенца, с которым приходилось гоняться за мной вокруг стола, по случаю стоящего на нём, не выпитого вовремя, стакана молока – было маминой заботой. Отец считал своим долгом воспитать во мне моральные устои, правила хорошего тона и любовь к книгам и искусству. Но он также полагал, что рядом с этим нравственным образованием мужчина должен владеть различными столярными и слесарными инструментами и быть математически подготовлен настолько, чтобы с помощью логики мог овладеть любой специальностью. Позже, вспоминая  мудрые наставления и нравоучения отца, я думал, почему на режиссерских факультетах нет такого курса, как математическая логика, которая так нужна людям этой нелегкой профессии.

      В пятилетнем возрасте я с родителями переехал в Ялту, где отцу предложили не только работу, но и квартиру, в прекрасном месте этого уютного курортного города. Двухкомнатная квартира заканчивалась большой верандой, которая выходила как бы вторым этажом. На этой веранде, увитой пахучей глицинией, всегда было прохладно и уютно. Там хорошо было играть, хотя мама старалась меня не оставлять одного, поскольку я, как и другие ребята, с удовольствием ел эти яркие цветы, и она боялась, чтоб я не отравился. Мама тогда и не могла предположить, сколько потом, уже в школьные годы, было съедено пятилистных цветочков другого, менее вкусного растения -  сирени, в надежде на ещё одну пятерку в дневнике. Я, как вы правильно поняли, не отравился, хотя пятерок было достаточно, исключая письменный вариант русского языка, который мне всегда не давался, прежде всего, по моей невнимательности.

      Родители были уверены, что чувство юмора их ребенку было присуще ещё в раннем детстве.  Мама рассказывала, что как-то утром, увидев отца непричесанным, она назвала его папуасом. Я спросил, что это значит.

- Так называют растрепанных мальчиков, – ответила мама. Тогда я сказал, глядя на ещё не причесанную маму, что она «мамуас». Родители оценили мой юмор, хотя мне было ужасно неприятно, что мама это повторяла много раз друзьям и соседям, причем в течение нескольких лет, как будто я больше ни на какую шутку не был способен.

       Вот что мне нравилось, так это читать стихи перед гостями, стоя на табуретке. Мне аплодировали, хотя через минуту напрочь забывали не только о стихах, но и вообще о моём существовании. Когда меня хвалили, я скромно молчал, но если начинали гладить по голове или сюсюкать, то моментально убегал, а тот, кто это сделал, становился моим врагом на всю жизнь. Родители со мной всегда разговаривали серьезно, и мне это нравилось.

       Ребенком я был довольно послушным, и  наказывался  редко, разве лишь за то, что вовремя не выпил молоко. Но однажды я  рассердил маму и папу не на шутку.

       Очень уж нравилась мне одна заводная игрушка: гуттаперчевый мальчик, который на перекладине выделывал разные выкрутасы. Близился мой день рождения, и отец пообещал, что игрушка будет в этот день рядом с моей кроваткой.

       Я, надо сказать, никогда не мог радоваться один. Это совсем не интересно наслаждаться чем-нибудь в одиночестве и скучно. Мне всегда необходимо было, чтобы кто-то разделил со мной радость или восторг прекрасным. Мой день рождения всегда  совпадал с выходным. Ведь в начале тридцатых годов была шестидневка. И каждые шестое, двенадцатое, восемнадцатое, двадцать четвертое и тридцатое были выходные. А потому, желая восхититься замечательными трюками гуттаперчевого мальчика вместе со всей группой  детского сада, я накануне выходного пригласил своих однокашников и воспитательницу на день рождения. Однако, ни маме, ни папе об этом   не сказал ни слова. Часов в двенадцать дня стали появляться гости, и кроме соседских ребят, которых пригласили родители, пришло столько, что наша небольшая квартира еле их вместила. От соседей отец притащил все стулья, тарелки, вилки и ложки. Мама побежала в магазин и купила разные сладости. Мы пили чай, а потом беззаботно играли с прекрасным акробатом-мальчиком и другими, подаренными мне, игрушками. Всё было интересно, радостно и весело, пока не разошлись гости.

     Мой папа был очень добрый и мудрый человек. Я всегда ему говорил только правду, и если она была неприятной, то мы вместе думали, как о ней рассказать маме. Но всё это было несколько позже, когда я подрос. А в этот злопамятный день рождения отец был вне себя. Действовал он, не торопясь: медленно разжёг буржуйку и, один за другим, выбросил туда все подаренные мне игрушки вместе с прекрасным гуттаперчевым мальчиком. Я долго не мог понять, за что так сурово был наказан, и не подходил к отцу много дней. По-моему, я даже какое-то время не ходил в детский сад. Потом мама пыталась мне объяснить, что произошло, но я не очень помню, удалось ли ей это  сделать.