Ньютон - Кузнецов Борис Григорьевич - Страница 21

«Компромисс между естественным и искусственным»! Для типичного англичанина естественное — это то, что соответствует законам природы, ощущается ли такое соответствие в непосредственном эстетическом впечатлении или в осознанном выделении того, что может быть объяснено рациональными причинами. Идея естественности не была результатом философии Бэкона и Локка, но и не сформировалась без ее влияния; тут было взаимодействие стихийно складывающейся общественной психологии и осознанных, сформулированных, получивших названия, вошедших в историю направлений мысли. Идея естественности взаимодействовала с чувством естественности, с общим, характерным для англичан эстетическим восприятием природы и культуры. В таком взаимодействии — национальные корни философии и науки, то, что выходит за рамки дедукций, за рамки логики, то, что создает конкретную историю.

Все это облегчало синтез рационализма и сенсуализма, составлявший главное философское содержание творчества Ньютона.

Такой синтез демократичен. Он превращает сенсуальный опыт народа в конструкции разума. Отсюда — связь гениальных взлетов мысли с тем типичным, что создается стихийной эволюцией общественного сознания.

Несколько дополнительных замечаний о понятии, которое уже не раз упоминалось в этой книге, да и не могло не упоминаться в ней. Это понятие научной гениальности, сопоставленное выше с понятием типичности. Такое сопоставление демократизирует титул гения. В основе этой демократизации лежит весьма общая гносеологическая концепция. «Внутреннее совершенство» — общность новой фундаментальной идеи, блеснувшей в сознании мыслителя, — основано на общности эмпирического опыта, на массовом опыте, на повседневных наблюдениях. Закон всемирного тяготения был сформулирован на основе анализа явления тяжести — того, что наблюдают все люди, и на основе многого другого, отложившегося в типичных особенностях общественной психологии. Каждое гениальное озарение тем неожиданнее, чем шире его эмпирическая основа, — не в смысле эксперимента, подлежащего объяснению (он может быть единственным), а в смысле многочисленности, разнообразия и сложности того облака ассоциаций, которое возникает в сознании гения и предопределяет широту, неожиданность и «внутреннее совершенство» новой научной концепции. В периоды «сильной необратимости» широта обобщений велика не только в «пространстве ассоциаций», свойственном данной эпохе, но и во времени: обобщаются идеи прошлого и будущего, происходит трансформация идей. Гений трансформирует представления о мире и заменяет их новыми, которые оказываются развитием, уточнением, конкретизацией и обобщением старых. Речь идет не об устранении ошибочных представлений; они исчезают, подобно авгиевым конюшням, под действием изменившегося течения реки. Гений повторяет подвиг Геракла.

При всей неразделимости понятий трансформации и инвариантности мы можем обнаружить в ходе научной революции XVI—XVII вв. некоторое различие в акцентах. Для Возрождения, и в частности для Чинквеченто, акцент стоял на освобождении науки от перипатетизма. Возрождение было эпохой утверждения классических эстетических ценностей. Второй акт научной революции — генезис классической науки — был тем, что Гегель называл «наличным бытием», итогом становления. Акцент переносится здесь на созидательную сторону научной революции.

Мы уже говорили, что мыслителям XVI в. свойственна энциклопедичность, глубокая гармония жизни и творчества. Для мыслителей XVII в. характерно выделение некоторой мелодии, некоторого лейтмотива, который уже не был так связан с их общественной борьбой и с их личной биографией. В качестве идеала научного творчества теперь выдвигалась некоторая концепция, претендовавшая на неподвижное бессмертие. Старое стало казаться простой ошибкой, новое — абсолютной истиной. Истиной, в общем случае уже не требовавшей резкой и решительной критики прежних суждений, так как слово было предоставлено эксперименту и математике. С этим связан новый тон научной литературы. Уже у Галилея филиппики против перипатетизма, столь яркие в первых произведениях и сохранившиеся в «Диалоге», сменяются чисто позитивным изложением «Бесед». У Ньютона же мы видим игнорирование гипотез, не получивших подтверждения, либо, что почти то же, плюрализм таких гипотез при полном нежелании защищать их в полемике со сторонниками иных взглядов. Отсюда — столь частый по сравнению с Возрождением отказ от борьбы, от мобилизации сторонников вплоть до отказа от публикации готовых работ.

Таким образом, рассмотрение особенностей эпохи в их отношении к гениальному творчеству Ньютона подводит к облику мыслителя, каким он представляется в его биографии в собственном смысле, в том, что можно назвать личной биографией. Конечно, полностью отделить историю познания от личности нельзя: речь идет о биографии, но о биографии Ньютона. Тем не менее именно для Ньютона характерно специфическое отношение между жизнью и творчеством. В отличие от гениев XVI в. творчество у него не сливается с жизнью, но абсорбирует из нее то великое, что превращает жизнь мыслителя в этап истории познания.

Еще одно замечание о понятии гениальности применительно к XVII в. «Топологическая» концепция гениальности, концепция связи с максимальным внешним множеством, с «эпохой» как меры индивидуальности, неповторимости, оригинальности мыслителя может быть разъяснена следующей аналогией. Чем чаще мы используем в физике неожиданные для нее ассоциативные связи («странность», «кварки» и т. п.), тем естественнее и чаще возникают обратные связи. Понятие гениальности включает некоторое нарушение закона, правила, традиции, симметрии, нечто от эпикуровского clinamen — спонтанного отклонения атома от макроскопически определенного пути. Физика добралась до аналога clinamen, только включив в картину мира элементарные частицы (напомним замечание В. И. Ленина: «а электроны?» — на полях конспекта лекций Гегеля по истории философии, где упоминаются негативные оценки концепции Эпикура) (см. 2, 29, 266—267). Но именно современная неклассическая картина микромира позволяет отчетливее увидеть ту неожиданность творений гения, которая характерна и для прошлого. В наше время Нильс Бор выразил мысль об этой неожиданности в известном замечании о теории Гейзенберга («теория эта — безумна, но достаточно ли безумна, чтобы быть правильной?»). Применительно к творчеству Ньютона это «безумие» приобретает некоторый дополнительный смысл — инфинитезимальный: постижение бесконечности в конечном, в локальном.

В этом отношении идея бесконечно малых служит как бы аналогом гениального открытия. Когда Николай Кузанский увидел в круге (именно увидел — здесь уже полностью был осуществлен ренессансный синтез сенсуального и логического постижения) многоугольник с бесконечным числом сторон, когда Галилей показал построение такого многоугольника, свернув в окружность полоску бумаги, это уже было таким аналогом. Но Ньютон сделал больше. Он увидел (опять-таки — увидел) бесконечное в точке и в мгновении, раскрыл их динамическую природу, понял их как результат бесконечного приближения переменной к ее пределу. Таким образом, пространство и время стали бесконечными уже не только в умозрительном возрастании, но и в реальном движении как основе всего видимого нами мира.

Положительный ответ на этот вопрос означал бы, что традиция сведения философии к результатам индукции представляет собой элемент необратимого развития философской мысли в целом. Но речь идет о другом — о линии, соединяющей эмпиризм и рационализм XVI — XVII вв. С этой линией синтеза эмпиризма и рационализма и связано философское, более общее, чем собственно физические идеи, содержание «Начал».